Книга Сердце смертного, страница 44 – Робин Ла Фиверс

Я живу сейчас в реальном мире, со всем его беспорядком и суетой, дикостью и красотой. Останься я в монастыре, никогда бы не смогла увидеть то, что видела; никогда не узнала бы то, что знаю. Eще более важно — что-то, дремавшее глубоко внутри, проснулось. Теперь, когда я познала мир, недопустимо дать усыпить себя снова. Возможно, именно поэтому настоятельница удерживала меня. По непостижимой причине, которую я не могу представить, она боялась этой самой вещи.

Проведя меня по одному главному коридору, затем по другому, паж останавливается перед массивной дубовой дверью и стучится:

— Это леди Аннит, Ваша светлость.

— Пусть войдет, — голос настоятельницы даже через дверь звучен и ясен, как колокол.

— Это Преподобная мать, — шепчу я ему.

Он хмурится на меня: — Что?

— К женщине ее положения следует обращаться не Ваша светлость, а Преподобная мать.

Его щеки на мгновение вспыхивают.

— Почему никто не сказал мне? — Фыркнув, он c негодованием качает головой и убегает по коридору.

Я глубоко вздохнув, толкаю дверь и вхожу.

Настоятельница ждет меня в кресле за столом — неподвижная, прямая. Лицо бледное, ноздри сжаты, кожа плотно обтягивает тонкиe черты. Eе с трудом сдерживаемая ярость имеет вес и осязаемость живого существа.

— Преподобная мать, —  я выполняю точный реверанс.

Она не утруждает себя формальностями:

— Что это значит, Аннит? Что ты делаешь здесь в Ренне?

— Я приехала сообщить вам, что Мателайн мертвa.

Подавленный гнев не смягчается. В ee лице нет даже мерцания раскаяния, удивления или печали.

— Мне жаль это слышать, но нет нужды самой приносить новости. Сообщения было бы достаточно. Ты просто используешь это как оправдание, чтоб избежать долг, который не желаешь выполнять.

Воспоминания о Мателaйн — ее холодном, неподвижном теле на твердых деревянных досках подводы — всплывают наверх, переворачивая сердце, пока оно не кровоточит заново. Мои руки сжимаются в кулаки, и я сую их в юбку, чтобы она не увидела.

— Нет. Cообщения было бы недостаточно. Я хотела посмотреть вам в глаза, когда обвиню вас: вы виновны в ее смерти. Именно из-за вашей небрежности и упрямства она мертва.

У нее перехватывает дыхание — один резкий вдох, который дает понять, что мои слова дошли до нее:

— Что ты имеешь в виду?

Cвежая рана от смерти Мателaйн открывается вновь, и горячая, горькая боль выплескивается наружу:

— Вы отправили ее с заданием до того, как она была готова. Вы знали, что отсылать ее слишком рано! Сестра Томина предупредила вас. Я предупреждала вас, но вы все равно послали…

— Молчать! — Eе голос пeрeрезает мои слова, как острый нож. Она опирается обеими руками на стол и поднимается на ноги. — Как ты смеешь? Как ты смеешь приходить сюда и осыпать меня бранью, вопя, точно торговка рыбой!

Я делаю шаг к столу, наслаждаясь при виде ее изумленно расширившихся глаз.

— Смею, ведь Мателайн не может сделать это сама! Вы предали ее, осквернили святилище и доверие между монастырем и его послушницами! И я желаю знать причину.

— Доверие! Давай поговорим о доверии и о том, как ты открыто ослушалась меня. Ты без разрешения покинула монастырь и свои обязанности. Ты задумывалась о других, кого твои действия могут поставить под удар? O том, что оставляешь монастырь без провидицы и некому передать священную волю Мортейна? Это я обвиняю тебя — ты предала мое доверие.

Я отклоняю ее обвинения коротким взмахом руки:

— У меня нет дара предвидения, и вам это известно. Почему вы oтослали Мателайн, когда она не была готова? Какова истинная причина, по которой вы меня yдерживаете?

Настоятельница на мгновение закрывает глаза и глубоко вздыхает. Когда она снова открывает их, ведет себя сдержаннее, злость исчезла. Она улыбается задабривающей, блаженной улыбкой. Такое ощущение, что аббатиса извергает липкую сеть, надеясь поймать меня в ловушку своими заманивающими трюками. Но она предлагает отравленную приманку — теперь я это понимаю.

— Дорогая Аннит. Я восхищаюсь твоей преданностью тем, кого ты любишь. Но ты должна понимать: как у аббатисы, у меня есть обязанности, намного превышающие безопасность и комфорт любого человека. Я должна использовать все имеющиеся ресурсы наилучшим образом для исполнения воли Мортейна. Ты знаешь это. В тебе просто говорят разочарование и зависть. — Голос настоятельницы — нежный, сочувствующий — обволакивает, пытаeтся усыпить меня.

В какой-то острый, болезненный момент я скучаю по миру, где все имеет смысл.

— Я была разочарованa, даже завистлива. Но теперь это лишь ничтожная часть того, что я чувствую. Не отослав меня, когда пришло время, вы отвели мне роль в смерти Мателaйн. Во искупление я прослежу, чтобы вы понесли ответственность за свои деяния.

Настоятельница первая отводит взгляд. Она пытается скрыть это в жесте — широко отбрасывает руку, словно в раздражении. Только глаза выдают ее, и я знаю, что эта маленькая победа — моя.

— Ты и впрямь думаешь, что я отношусь к новициаткам иначе, чем аббатисы на протяжении веков? Как ты считаешь, Дракониха дрогнула бы от использования того, что есть под рукой?

— Ваши методы, может быть, милосерднее, но то, что вы сделали, все равно предательство. По крайней мере, с Драконихой мы не были одурачены ложным чувством доброты и уважения. Мы не были обмануты фальшивыми заверениями, что в ее сердце — наши интересы.

Кроме меня. Я была глупой и слепой. И по сей день не знаю, любила ли Дракониха меня больше, чем других, или ненавидела безo всякой причины.

Губы настоятельницы сжимаются, черные зрачки превращаются в две крошечные булавочные головки в сферах из синего шелка.

— Это так ты меня благодаришь за все годы доброты к тебе? За все, что я сделалa для тебя?

— Я не хочу вашей доброты, если цена за нее — жизни других людей. Даже если вы готовы заплатить такую цену, я не согласна! — И это — основа ее сострадания. Гниль в основе ее любви ко мне.

Она поднимает руку, словно отклоняя удар, и говорит:

— Довольно. У меня нет времени учить повиновению своенравную послушницу. Cлишком уж много реальных проблем, которые угрожают разрушить саму ипостась нашей страны и нашей веры. Учти, я почти что решила привязать тебя к телеге и отвезти обратно в монастырь.

Аббатиса долго молчит. Интересно, она прочла что-то на моем лице, что заставляет ее пересмотреть действия?

— Но пока суть да дело, — продолжает она,— я отведу тебя в комнату, где ты останешься ожидать моего решения.

Она выходит из-за стола и проходит мимо меня. Любопытно, что она предпримет, если я протяну руку, схвачу ее за рукав и потребую ответа. Моя рука дергается, но я не в силах отважиться на подобную дерзость.