Книга Подари мне краски неба. Художница, страница 71 – Елена Гонцова

— Не скучно заниматься одними и теми же делами, Бронислав Бенедиктович? Мне кажется, мы вас изрядно утомили. Ученики, мазилки бесчисленные, у всякого свой норов…

— Что ж, отвечу. В пору болезни меня посещали и более мрачные мысли. Ты не замечала ничего тогда, ибо порхала. Скажи-ка честно, моя назойливость раздражала тебя?

— Нет.

— Неправда, Наташенька. Я мог бы стать более успешным педагогом. Честно. Но полжизни потратил на борьбу с мерзавцами. Растеряв учеников из-за этого, не увидев кого-то, не растолковав важных вещей. И знаешь, в один очень болезненный момент я подумал, что довольно мне для оправдания перед Богом одного Владислава. И тут же он возник, чтобы поставить меня на ноги. Как видишь, тут что-то есть.

— Он умеет появляться в нужном месте в нужное время.

— Что есть, то есть, — засмеялся Бронбеус.

Наташа вспомнила криминальные новости и толкового следователя, как раз появившегося в нужное время в нужном месте. Она мысленно пририсовала ему бороду и получила Владислава, рассказывающего под дождем о том, как брали злоумышленника. А тот мог нести матрицу. Могла она оказаться в его поклаже? Все может быть. Ведь нет ее нигде. И сейчас она среди вещдоков. Естественно, будут искать исполнителя. А там отпечатки пальцев, понятно чьи.

Наташа помрачнела.

— Выпей витаминного чая, — предложил Бронбеус, — на выбор — шиповник, мята. Или тот и другой сразу. Ты успокоишься. Хватит себя терроризировать. Мало ли что по глупости или неведению можно нарисовать. Умения много, а приложить некуда. И наворотить можно такого, что из-за этих картинок люди гибнуть начнут. Я знал одного замечательного графика, типичного визионера, то есть духовидца. Ему принадлежат лучшие иллюстрации к «Слову о полку Игореве», помнишь?

— Нет, — честно призналась Наташа. — Я безграмотная.

— Так вот, на его ранних работах свихнулось такое количество народа, что он в какой-то момент призадумался. Один из его любимых учеников повесился на дубе, который наш гений изобразил в качестве центра одного знаменитого цикла. Покончил жизнь самоубийством, стало быть, в пространстве картины. Да не стоит об этом, я вижу — тебе неприятно. Но в конце концов все как-то там обошлось. Стихии.

— Кстати, вы завели этот разговор, Бронислав Бенедиктович. Я не то чтоб давно… хотела спросить об одной вещи.

— Спрашивай, девочка моя. — Бронбеус насторожился.

— Все эти художественные миры штука опасная, как я понимаю. Художник уходит навсегда, оставляя только фрагменты себя, своего или общего. И вот я, допустим, обживая чужие лица, примеряя к себе нечто, могу угодить в ловушку. Так ведь?

— Слушаю тебя внимательно.

— Мне часто снилась Серебрякова.

— Ожившие картины? Или что?

— Нет, в том-то и дело, что собственной персоной. Я общалась с ней непосредственно в Париже, где никогда не была, как вы знаете.

— Как она выглядела?

— Выглядела она, прямо скажем, неважно. Как что-то незавершенное, недописанное. Или такое… Помните васнецовскую птицу сирина?

— Образ печальной души.

— Не понимаю.

— Сирин — в одной из интерпретаций — образ печальной души.

— Тогда нет. В ней было что-то кроме печали.

— И это травмировало тебя?

— Да.

Бронбеус задумался. Он походил по кабинету, точно собираясь достать какой-нибудь манускрипт с картинками, изображающими средневековую мифологическую нечисть, которую Наташа и ее однокурсники одно время плотно изучали, находя непременное сходство этих уродцев с кем-либо из знакомых и недругов.

— Ясное дело, что это была никакая не Серебрякова. Почему я так думаю, девочка моя? Серебрякова может явиться, как я думаю, птицей какой-нибудь иной, здешней, птицей малой лесной, она все же легкая, изящная…

А ты стала жертвой нападения чего-то иного… О чем она говорила с тобой? Это очень важно.

— Мне показалось странным, что она как бы знала обо мне что-то и управляла мной при помощи этого знания.

— Так-так. Значит, я прав. Натуры артистические в какой-то момент за помощью могут обращаться куда угодно. По неразумию. Бессознательно. Не станешь же ты отрицать, что…

— Да, вы, скорее всего, правы, — грустно ответила Наташа. — Я о чем-то просила, не знаю — кого… Да откуда мне знать-то? Я обыкновенная московская девчонка, подруги у меня обыкновенные, тряпки, духи, женихи… А тут потусторонний натиск, как вы говорите.

— А что твой жених, он в порядке?

— Да, Бронислав Бенедиктович.

— Так вы расстались? Весьма, весьма… Чем он тебе не угодил? Ладно, не буду, не буду. Я-то думал, признаться…

— Он изменил мне. А все остальное не имело значения. Это я теперь поняла. Он, похоже, искал любой способ от меня избавиться, думая, что не отвяжусь от него. Дурак.

— Конечно, дурак, — расхохотался Бронбеус. — Большой такой дурак.

Наташа посмотрела на Бронбеуса с удивлением.

— Я к тому, Наташенька, что во многих людях ты просто не нуждаешься. В силу возраста ты не могла этого понять. Детский страх одиночества и тяга к людям, замешенная на нем, — вот что руководило тобой все это время. Боязнь в толчее пропустить ценное, остаться на вымышленной тобой обочине и тому подобные детские страхи… Но должен сказать тебе, что ты очень нуждаешься во Владиславе.

Особенно если являются такие видения. Рядом с тобой должен постоянно находиться человек, который бы не уставал заниматься тобой, которому это было бы не в тягость. Трезвый, с ясным умом, жизнестойкий, мужественный. Иначе ты не справишься с собой.

— Бронислав Бенедиктович, я ведь взрослая. Что уж вы так.

— Должен я когда-нибудь поставить точку в твоей учебе, — добродушно произнес старый мастер. — Не было для этого ни времени, ни повода. Ты все порхала. Перед твоим отъездом во Псков я собирался прочистить тебе мозги, но это оказалось невозможным.

— Отчего же? Мне кажется, тогда я готова была ко многому. Да правда, правда. — Она обращалась к старому мастеру почти просительно.

— Тогда ты была еще маленькой.

Наташа вспомнила свою, псковскую истерику, завершившуюся чудесным вечером, который сблизил ее с Владиславом.

Не согласиться с учителем она теперь не могла.

— Я ведь не лучшая ваша ученица, — виновато сказала она.

Бронбеус посмотрел на нее бесхитростно и прямо.

— Ты имеешь в виду Владислава? Это особенная статья моей деятельности. Он всегда был слишком серьезен, слишком замкнут. Его буквально выталкивать приходилось к людям.

— Мне он тоже поначалу казался бирюком.

— Это он перед тобой кочевряжился. Или еще что-то. К тому времени как ты его встретила, он вполне полюбил человеческое общество. Странной любовью, конечно.