Книга Камея из Ватикана, страница 38 – Татьяна Устинова

И это не имело никакого отношения к детям!..

– Мам, – перебила Тонечка себя, – вот скажи мне. Тебе шили туфли в ГУМе?

– Что?!

– А бабушке? – быстро продолжала Тонечка. – Была же какая-то тридцатая секция или что-то в этом роде!.. Для высшего общества и знати!

– Господи, что за вопрос?.. – Марина Тимофеевна подумала немного. – Кажется, у меня были туфли из ГУМа, да. А у твоей бабушки нарядов всегда было полно. Мама любила, когда папа ей покупал обновки. Сама себя она этим не утруждала. – И Марина Тимофеевна засмеялась воспоминанию. – Папа привозил маме туфли из-за границы, но здесь тоже шили, это правда! А зачем тебе?

Тонечка соврала, что для сценария.

– По-моему, именно в ГУМе, – продолжала Марина Тимофеевна, – был какой-то сапожник, армянин, пожалуй. К нему дамы на год вперед записывались. Армянская обувь в Советском Союзе была лучшей, ну, как итальянская в Европе!..

– Мам, а кто мог себе позволить заказывать туфли в ГУМе?

– Господи, ну, члены ЦК! Космонавты и их жены. Знаменитые писатели. Академики, как твой дед. Работники МИДа, наверное.

– То есть просто так никто не мог прийти и заказать?

– Тоня, – сказала Марина Тимофеевна с упреком. – Ты же взрослый человек, читающий! Ну, конечно, не мог!.. С обувью вообще всю жизнь в нашей стране была беда, не купить! Югославские сапоги было не достать, и стоили они бешеных денег!..

Закончив разговор с матерью, Тонечка уселась за письменный стол, взяла ручку и длинную тетрадку на пружинах и начала быстро писать.

…Камея. Шторы.

Блюдце на столе – три вопросительных знака.

Серебряная пудреница.

Племянница-артистка и денежные переводы.

Семейные сокровища.

Внучатый племянник-сторож, не в себе – три вопросительных знака.

Жизнь в Голландии и в Италии – восемь вопросительных знаков.

Сапожник дядя Арсен и туфли из ГУМа.

Тонечка перестала писать и постучала себя ручкой по зубам.

Если туфли заказать было сложно, а мама говорит, что практически невозможно, значит, племянник не врет, и старая княгиня вовсе не была обыкновенной нищей старушкой, которая прожила тридцать лет в Дождеве и до этого еще сорок в Москве.

Майор Мурзин сказал, что «они с Москвы», хотя что он может знать!..

Если Лидии Ивановне туфли шили в ГУМе, то почему не могло быть всего остального, в том числе и папы римского?..

И тогда понятно, что в ее доме искали именно ценности!

Но кому и откуда о них стало известно? И почему именно сейчас?

Может быть, старая княгиня что-то кому-то сболтнула перед смертью?

Тут Тонечка пинками выгнала из своей головы оживившегося было сценариста.

…Последний день жизни Лидии Ивановны прошел почти что на глазах у нее, у Тонечки, и уж совершенно точно на глазах у Родиона! Никто у старой княгини не гостил, с чужими она не беседовала, а местные прожили с ней бок о бок тридцать лет, и вряд ли она ни с того ни с сего решила поделиться своими секретами, например, с… кассиршей в магазине!

Наверняка внук – внучатый племянник! – знает о сокровищах больше, чем все остальные, если тетя Лида проводила с ним времени больше, чем остальные родственники.

Он так сказал, явно намекая на то, мать им не особенно интересовалась!..

А если он что-то знает и не до конца безумен, значит, с ним нужно поговорить.

Понаблюдать. Проанализировать. Посоображать.

И Тонечка отправилась в дом старой княгини. Предлог она придумала моментально – кастрюля с бульоном стояла у нее в холодильнике с самого понедельника.

Она вооружилась бульоном и пошла.

Внучатый племянник сидел посреди разгромленной комнаты своей покойной тети за столом. Перед ним лежал тот самый женский портрет, который Родион хотел поднять, но Тонечка не разрешила.

– Я принесла вам бульон, – сказала гостья, когда он поднял на нее взгляд. – Его сварила ваша тетя, и я… убрала его в холодильник. Я считаю, вы просто обязаны его съесть.

– Спасибо.

Тонечка водрузила кастрюлю на стол.

– Мой сын много ее рисовал, Лидию Ивановну. Он хорошо рисует! Мы можем вам показать. Хотите?

Федор Петрович кивнул.

Они помолчали.

– Вы не знаете, здесь есть какая-нибудь мастерская? – спросил вдруг племянник. – По ремонту мебели?

Тонечка вытаращила глаза.

– Ночевать у вашей подруги мне неловко, – признался Федор Петрович. – В тетину кровать мне не хочется, да я и не помещусь, а диван, сами видите… приведен в негодность. – Он вздохнул. – Мебельные магазины сейчас все закрыты. Может, есть мастерская?

Тонечка вдруг сообразила, что у нее на примете имеется превосходная мастерская!

– Я вас провожу, – сказала она. – Я знаю!

И они отправились в будку к дяде Арсену.

Он сидел на пороге, ровно положив на колени руки, и смотрел прямо перед собой.

– Здравствуйте, дядя Арсен, – поздоровалась Тонечка от души. Ей было приятно его увидеть, и она радовалась, что придумала ему работу.

– Вай мэ, дочка, батынки парвалысь? Дядя Арсэн чыныть нэсешь? Хадыть не в чем?

– Знакомьтесь, это Федор Петрович, внук Лидии Ивановны, – зачастила Тонечка. – Он вот… только сейчас приехал. А дядя Арсен вашей тете обувь чинил.

– Харошый женсчина был твоя тетя! – Сапожник поднялся со своей табуретки и поклонился Федору. – Жалкий женсчина, жалел людэй и меня жалэл! Другой такой нэту, разве вот дочка!..

– Спасибо, – пробормотали хором Федор Петрович и Тонечка.

– Федору нужно диван починить, – продолжала она. – В дом Лидии Ивановны забрались какие-то хулиганы и все там разорили.

– Вах, какой пазор! Какой стыд!

– Вы сумеете? Зашить?

– Сначала сматрэт, патом шыт! Дядя Арсэн сначала сваим глазам должен пасматрэт!

Сапожник принялся снимать синий фартук, повязанный поверх замусоленной куртки. Он сопел носом и укоризненно качал головой.

– Люды, люды, – бормотал он себе под нос. – Что с вами сдэлалос? Женсчина умэр, как в его дом залэзть? Развэ это харашо? Развэ можно?

Он замкнул будку на замок, проверил, надежно ли заперто, и все втроем они медленно пошли вверх по улице.

Тонечка придумывала, что нужно сделать, чтобы оставить сапожника на обед. Впрочем, если он возьмется чинить диван, и придумывать ничего не придется, до обеда он все равно не починит.

По дороге дядя Арсен все рассказывал Федору, какой «хароший женсчына был его тетя», тот молча кивал.