Книга Последнее время, страница 81 – Шамиль Идиатуллин

Арвуй-кугыза открыл глаза, но Сылвику, кажется, все равно не слушал. Она повторила:

– Арвуй-кугыза, я сравнила, у него совсем другое семя стало.

– Вырос, – отозвался Арвуй-кугыза равнодушно, разглядывая клочковатую границу наползающей черной тучи.

Оказывается, он все-таки слушал.

– Нет, – твердо возразила Сылвика. – Вырос это вырос, там основной набор все равно тот же. А у Кула – как, не знаю, после сильнейшего отравления, от которого еле выжил. Или будто другого человека семя. Так не бывает.

– А так бывает? – спросил Арвуй-кугыза, ткнув себе в лицо и в грудь. – Тебе такое весной рассказали бы – поверила бы?

Сылвика упрямо мотнула головой, но Арвуй-кугыза уже продолжал:

– Не забывай, Кул – кучник, у них, может, такое сплошь и рядом. Ты других кучников изучала? Нет. Семя больное, ущербное?

– Нет, но ты посмотри, вот, и с ним поговори…

– Сылвика, я род не планирую, это к матерям, – напомнил Арвуй-кугыза, раздражаясь с каждым словом – небывало, но очевидно, – пожевал губами, сдерживаясь, и спросил: – Где его искать-то? Увижу – поговорю, если время будет. Последнее время настает, Сылвика, меня не рождения заботят, прости, а смерти и выживания. У тебя постригун есть?

Сылвика растерянно убрала в суму так и не пригодившиеся пробные листки с образцами семени Кула, вынула постригун и протянула Арвуй-кугызе. Тот принял с кивком не обычной почему-то, а глубокой благодарности – видимо, извинялся за резкость, – огладил узор на воротнике и почти побежал к Верхнему бору. Бегал Арвуй-кугыза довольно ловко – уже освоился в новом теле. Сылвика напоследок огляделась, но не увидела ни Кула, ни Айви, хотела окликнуть Озея, но не стала – он явно торопился. Сегодня никто не торопился без важной причины, отвлечь – значило навлечь неприятности на народ.

Сылвика махнула пальцами от головы, чтобы резкая мысль умерла без воплощения, с недоумением посмотрела на проснувшийся узор ворота и сама заспешила к Матери-Гусыне. Та объявила общий женский сбор на берегу.

– Какой сбор, зачем? – спросил Кул.

– Юкий собирает всех мужей и крылов, – терпеливо начал Озей, снова чувствуя неловкость оттого, что Кул, так много сделавший для всех, единственный из всех не может слышать общие объявления.

– А Арвуй-кугыза где?

Озей пожал плечом. Кул хмурым жестом попросил его идти следом и юркнул за черемуху.

Из черемухи он только что и выскочил, будто подкарауливал там Озея. Такое поведение не подходило Кулу, предпочитавшему заходить издалека и самым заметным способом, чтобы изменить направление и удалиться при малейшем подозрении, что ему не рады – так он, кстати, в свое время и перестал со всеми общаться. Переменам Озей не удивился и почти их не заметил – слишком много их было, перемен-то, чтобы на каждую внимание обращать.

Кул и выглядел не как обычно – и даже не как утром. Он был растрепан и растерян, будто это его, а не Озея терзали два дня. Но кабы не Кул, эти два дня для Озея стали бы последними и довольно мучительными. Озей об этом помнил. Он бестрепетно отодвинул и спешку, и повеление строгов быстро озадачить крылов и птенов сбором и доставкой на берег наборов для подводного хода.

Озей вслед за Кулом отошел за черемуху и присел рядом.

Он не понимал, о чем Кул будет говорить. Но уж точно не ждал жалоб на трудности отставания душевного единения от телесного.

То есть начал Кул с вопроса про Арвуй-кугызу: не видел ли его Озей, где его можно найти и можно ли будет с ним пообщаться на тонкую личную тему, – и тут же, не дожидаясь, пока Озей сложит не слишком огорчительный ответ, Кул перескочил на то, как ему плохо в груди и неприятно выше паха, и всегда ли так бывает после единения, и связано ли это с несовпадением душевного томления и телесного.

Озей не брякнул «То спешит у тебя, то отстает» лишь из сочувствия: раньше он очень приблизительно понимал и Кула, и глубину его страданий, в том числе по поводу ограниченности телесного общения и жизни без единения; теперь же видел, что парень правда потрясен. Это очень странный предмет для обсуждения – чего говорить, тут делать надо. Но Кул правда казался несчастным. Так что Озей, понимающе морщась, завел окольную песню о том, что да, такое бывает, особенно если после долгого перерыва. Он даже вспомнил личную птеновую подробность, но ввернуть не успел.

Кул застенчиво спросил:

– А всегда невозможно вспомнить, что ты делал, как и с кем и что делали с тобой? Ощущаешь, что было неправильно. А как исправить, если не понимаешь, что именно?

Озей напрягся, вцепился в пух на подбородке и предложил осторожно, но настойчиво:

– Кул, может, ты с Сылвикой это обсудишь? Она поможет.

– Уже помогла, – тускло ответил Кул.

О боги, подумал Озей, чем она помогла – и с кем, кстати, Кул единился-то? Не с Сылвикой же, несолидно это для нее. С Айви? Тогда все птахи, наверное, бегали бы с поздравительными полотенцами, несмотря на тревожность дня. А Матери, кстати, уже тащили бы в помощь Паялче младших птах, посвященных в запечатывательницы полевых и заводских урожаев на последнем празднике.

– Просто отдохни тогда, – сказал Озей. – Вымотанный такой, а силы понадобятся. Твои особенно.

Он все-таки решился спросить Кула, не видал ли тот Айви, но снова не успел.

Кул сказал:

– Надо было ее убить, пока силы были.

Озей вздрогнул и чуть не спросил с ужасом: «Айви?» – и очень ярко представил, как Кул убивает Айви, одним способом, другим или третьим, а потом не помнит об этом, как забывал об истреблении степняков, едва выпустив последнюю стрелу. А я сижу рядом с ним и про любовь поучаю, подумал Озей с тоскливым страхом.

– Просто взять за ремни ее, один через шею – и удушить, – продолжил Кул, не моргая. – Или моими.

Он замолчал, уронив взгляд на исчерканные ремнями руки, и Озей выдохнул с некоторым облегчением. Ош он не сочувствовал, но желание давнего знакомца, почти брата, убивать все равно пугало и огорчало. Впрочем, желание так и останется желанием, подумал Озей. Кул никогда не увидит Ош – и это очень хорошо. Для всех.

– Для всех, – повторил Арвуй-кугыза беззвучно и прислушался.

Роща молчала.

Земля молчала, как молчала все последнее время. Она не хотела разговаривать с Арвуй-кугызой, она не хотела его слышать, видеть, не хотела, чтобы он нашел покой рядом с богами или где бы то ни было. Как боги равнодушно выпихнули его и умерли, так и земля самозабвенно умирала ради того, чтобы выпихнуть вместе с ним весь его род, в котором он давно перестал отличать потомков от близких, выпихнуть всех, кого Арвуй-кугыза любил, ради кого давно забыл свое имя, желания и смыслы, ради кого жил так долго и последние две жизни без охоты и против нее. А вместе с родом, похоже, земля выпихивала всех людей из приспособленного к ним мира в мир неприспособленный, враждебный и просто чужой. Из мира – в войну. Надеяться в которой можно только на удачу и на себя. Почти не на что.