Книга Старшая подруга, страница 39 – Татьяна Бочарова

– Хромоножка! Достала уже всех. Хватит болтаться под ногами, иди лучше спальню подметай.

Она послушно взяла щетку и, глотая слезы, принялась скрести тусклый, местами дырявый линолеум. Ей было так тоскливо и одиноко, хоть волком вой. Она даже подошла к окошку и глянула вниз. Высокий третий этаж был довольно далеко от земли. «Если упасть? – подумала она. – Может, получится разбиться насмерть? Так, чтобы не чувствовать этой ужасной тоски и боли». Но разум трезво подсказал ей, что она вряд ли умрет по-быстрому. Скорее сломает себе позвоночник, ноги, руки. Будет адски больно, да еще и неизвестно – вдруг откачают, вылечат. И тогда к хромой ноге прибавятся другие увечья…

Она подметала пол, то и дело шмыгая носом, сгорбившись, чтоб ее было незаметно, периодически поправляя пальцем сползающие с носа очки. Шаг, еще шаг. Когда уже кончится этот ненавистный линолеум…

Бац! Низко наклоненная голова уперлась во что-то мягкое. От толчка, хоть и легкого, очки свалились на пол. Она не успела остановиться и наступила на них ногой. Послышался треск. О господи, снова! Она испуганно вскрикнула и подняла голову. Перед ней в расплывчатом нечетком фокусе возник женский силуэт. Круглое добродушное лицо, гладко зачесанные на прямой пробор волосы, долговязая фигура, ноги, похожие на две выпуклые бутылочки, обутые в войлочные тапки.

Незнакомка улыбалась. Она видела эту улыбку, несмотря на то что расплющенные очки валялись у нее под ногами. Здесь, в интернате, почти никто так не улыбался. Да что там, тут вообще редко улыбались, а так! Широко, весело, обнажая два ряда крупных, белых зубов!

– Оба на, – нараспев произнесла долговязая тетка. – А чего ж ты ревешь? – Голос у нее был такой же вкусный и искренний, как улыбка, слегка смягчающий букву «г», как это делают на юге России.

Вместо ответа она нагнулась и подняла очки. Стекла были покрыты паутиной трещин.

– Дай сюда. – Тетка протянула руку и забрала у нее очки. – Ты плохо видишь?

– Да.

– Ну и что, плакать из-за этого? Купим новые очки, лучше прежних. Эти-то тебе велики, куда тебе такие микроскопы. А ну, пошли. – Круглолицая крепко схватила ее за руку и потащила за собой. Она не успевала передвигать ноги, но послушно семенила за ней. – Ты хромаешь? Прости, я не знала. – Тетка замедлила шаг.

Ей стало удобно и почему-то совсем не страшно. Даже привычная тоска, сжимавшая тисками сердце, куда-то отступила. Они вошли в комнату, где обычно отдыхали воспитатели. Детям даже заглядывать туда было строго запрещено.

– Садись, пожалуйста, – пригласила ее круглолицая, кивнув на диванчик у окна. – У тебя близорукость или дальнозоркость?

Она молчала, не зная, что ответить. Она понятия не имела, что такое дальнозоркость и близорукость. Знала лишь то, что она слепая, слепуха, кротиха, лупоглазая. Тетка понимающе покачала головой.

– Ясно все с тобой. А нога – это давно?

– Всегда, – с трудом разлепив пересохшие губы, выдавила она.

– Ну ничего, не плачь. – Круглолицая погладила ее по голове. Это было так непривычно и приятно, что в животе у нее потеплело от удовольствия. – Мы проверим твое зрение. И ногу вылечим. Вот увидишь.

То, что говорила круглолицая, было настолько удивительным, что казалось волшебной сказкой. Разве можно ее вылечить? Она – презренная калека, хромоножка, никому и никогда до нее не будет дела. А тут – вылечить.

– Да, и кстати, – будничным тоном продолжила незнакомка. – Я забыла представиться. Я ваша новая воспитательница, Арсения Борисовна.

Имя у нее тоже было сказочным, волшебным. Арсения. Как будто шелест молодой весенней листвы.

– А тебя как звать? – спросила Арсения Борисовна.

– Меня Ульяна, – еле слышно шепнула она.

– Как славно! – обрадовалась Арсения. – Улечка. Так нежно звучит.

Что-то нахлынуло на нее. Какая-то лавина теплоты, слюнявой щенячьей преданности, неистового восторга. Словно рухнула бетонная стена, ограждающая ее от всего мира, и он, этот мир, ринулся на нее со всеми буйными и упоительными запахами, синим небом, золотистым солнцем, зеленью и ароматом цветов. Это было настолько прекрасно, так невероятно хорошо и восхитительно, что она не выдержала и застонала от блаженства и облегчения.

– Что с тобой? – испугалась Арсения Борисовна. – Тебе больно? Где болит?

Она отчаянно замотала головой.

– Нет? – удивленно произнесла Арсения. – А что же тогда?

Она молчала, не в силах объяснить, что с ней происходит. И воспитательница поняла. В добрых ее глазах мелькнуло странное выражение: это были одновременно и жалость, и недоумение, и горечь, но больше всего любовь. Она протянула руку и коснулась ее лба. Мягким, ласковым жестом отвела в сторону выбившуюся из косички прядь волос, затем так же мягко привлекла ее к себе и обняла.

– Ты чудесная малышка, Уля, и все у нас будет хорошо. Ты никогда, слышишь, никогда не будешь больше плакать. Станешь хорошо видеть, перестанешь хромать. Тебя, верно, дразнят здесь? Обижают?

Она молча опустила голову.

– Безобразие, – гневно проговорила Арсения Борисовна. – Поверь, я наведу здесь порядок. Странно, что ты вообще попала сюда со своими болячками. Есть ведь специализированные учреждения.

Она не вполне понимала, о чем говорит воспитательница. Ее мысли были заняты другим – зарождающейся неимоверной любовью к человеку, проявившему по отношению к ней сочувствие и интерес. Она смотрела на Арсению, как молящийся смотрит на икону. Ее лицо казалось ей ангельски красивым, хотя на самом деле оно было самым обычным, круглым и простым женским лицом. Чуть усталый взгляд, морщинки в уголках губ, вздернутый нос. Но на того, кого любят, смотрят не глазами, а сердцем…

Арсения отвела ее обедать, посадила рядом с собой, строго следила, чтобы никто ее и пальцем не тронул. Рыжему досталось по полной, когда воспитательница услышала, что он по привычке назвал ее «хромоножкой».

– Послушай, – спокойно проговорила она. – А тебе бы понравилось, если бы мы стали называть тебя, к примеру, «рыжим»? «Эй, Рыжий, пойди сюда. Сделай то-то и то-то».

Дети засмеялись. Дети по природе своей жестоки и склонны сбиваться в стаи. Хорошо, если вожак – достойный и великодушный, а если злой и жестокий, то горе тому, кто этой компании не понравится, не впишется в нее, окажется изгоем.

– Тихо, ребята, не нужно смеяться, – мягко сказала Арсения. – Никто у нас больше не будет никого дразнить. Клички для животных, а у людей есть имена. Понятно?

– Да-а, – загудел нестройный хор.

Рыжий залился краской. Никогда прежде Ульяна не видела его таким, багровым до корней волос. Арсения смотрела на него в упор, и под этим взглядом он опустил голову.

– Ты согласен с нами? – спросила его Арсения Борисовна.

– Да, – буркнул он едва слышно.

– Ну и славно. – Арсения улыбнулась и принялась разливать чай.