Книга Посреди жизни, страница 21 – Дженнифер Уорф

– Но эта среда, люди… Они просто не вашего круга.

– И снова, дорогая юная леди, вы ошибаетесь. Из своего гнезда я смотрю на доки – раньше я даже не знал, как это завораживает. Свет по-разному падает на воду в разное время дня и показывает мне тысячи красот, которые никогда не повторяются. Грузовые суда приходят и уходят. Мужчины выполняют свою тяжелую работу, женщины свою. И люди мне нравятся. Наш квартал – как микрокосм всей жизни, а ведь я изучаю род людской.

Однажды, когда я показывала ему, как колоть себе инсулин, и наблюдала за его неловкими попытками ввести иглу, я спросила:

– Получается, вы все-таки не настоящий врач?

– Если вы имеете в виду доктора медицины, то нет. Я доктор аналитической психологии.

– Психиатр?

– Нет. Психиатр в этой стране должен прежде всего быть практикующим врачом, а это не мой случай. Тридцать лет назад я учился в Цюрихе у доктора Карла Густава Юнга. Мне кажется, это был величайший мыслитель нашего века и величайший толкователь человеческого разума.

– То есть в этом состояла ваша работа?

В уголках глаз снова появились морщинки, и он странно посмотрел на меня.

– Да, в этом состояла моя работа, как вы точно выразились.

– А сейчас вы ею занимаетесь? (Как же все-таки нахальна молодость!)

– Нет. И теперь вы спросите: почему? Так я вам отвечу. Честно говоря, в этой стране, при вашей новой Национальной службе здравоохранения, я вряд ли смогу зарабатывать этим себе на жизнь. Я не могу практиковать в Великобритании – нет соответствующей квалификации. Так что зарабатываю переводами.

– А что вы переводите?

– В основном психоаналитические трактаты и статьи для журналов. На французском, немецком, итальянском, голландском.

– Вы очень умны, раз говорите и пишете на стольких языках.

– В отцовском доме нам, детям, пришлось выучить основные европейские языки. Моя мать была родом из Швейцарии, с детства свободно говорила на трех языках, так что научила и детей.

Я прошлась по комнате и провела пальцами по кожаным переплетам книг, к которым было так приятно прикасаться. Видны были названия на нескольких языках, включая английский, но одно из собраний книг показалось мне непохожим ни на что.

– Что это такое? – спросила я.

Он снова бросил на меня странный взгляд, его глаза улыбались.

– Это моя греческая коллекция. Образованный человек должен быть сведущим в латыни и греческом. Это два основных языка цивилизации.

Должно быть, у меня был задумчивый вид, потому что он спросил, о чем я размышляю.

– Мне так нравятся ваши книги, ваша музыка, эти изысканные комнаты… все это.

В Уигмор-холле было полно народа. Я почувствовала, что кто-то тронул меня за плечо, и обернулась. Мне улыбался доктор Конрад Хайем.

– Какая неожиданная радость! – воскликнул он.

Я тоже была в восторге. Мы не встречались уже три месяца, потому что он неплохо контролировал свой диабет, сам себе делая уколы, и ему уже не нужны были наши посещения. Мне было жаль лишиться его чудесного общества, и я хотела продолжать встречаться с ним, но это было просто невозможно. Как медсестра я не могла посещать квартиру одинокого джентльмена, бывшего пациента, не подрывая этим свою репутацию – и, что гораздо важнее, репутацию ордена монахинь, у которых я работала. Но случайная встреча в Уигмор-холле была совсем другим делом.

Мы подошли к бару, и он предложил мне выпить.

– Пока разве что воды. Я никогда не пью спиртное до или во время концерта, потому что мне хочется быть в совершенно трезвом уме, пока я слушаю музыку. Но я выпью позже, если предложение будет все еще в силе!

– С удовольствием! Я напомню. А пока что будем пить воду! Я и сам никогда не мог понять людей, которые приходят слушать красивую музыку и при этом затуманивают свой разум алкоголем.

После концерта доктор Хайем обратился ко мне:

– Не забудьте: вы собирались выпить что-нибудь вместе со мной. А поужинать не хотите?

Я с радостью согласилась. Мы чудесно поужинали в маленьком ресторанчике на Аппер-Риджент-стрит. Он, как диабетик, аккуратно выбирал еду, но у меня никаких ограничений не было, так что я ела намного больше. Похоже, это его позабавило, потому что он опять прищурился. Затем сказал:

– Вы никогда не бывали… голодной?

– Я? Да я всегда голодна! Я съедаю огромный завтрак почти каждый день, потом по возможности пирожное или печенье в одиннадцать, на обед съедаю огромную порцию с двумя пудингами, если дадут, выпиваю еще чаю с печеньем или пирожным, затем ужинаю в семь – и я все еще голодна, и даже сейчас, в одиннадцать вечера, могу съесть второй ужин.

И как только я все это выпалила, я поняла, насколько это было бестактно – говорить такое при человеке, семья которого погибла от голода.

– Ох, – пробормотала я. – мне так жаль. Что я такое наговорила?.. Простите меня, пожалуйста.

Он улыбнулся.

– Тут нечего прощать. Естественно, молодые следуют своим инстинктам, и я в вашем возрасте тоже наверняка всегда был голоден. Хотите еще один пудинг?

Мои щеки горели от смущения, и мне показалось, что он смеется надо мной.

– Нет. Нет, правда. Но мне пора идти, уже поздно, а в восемь я должна быть уже на дежурстве.

– Тогда пойдемте.

Он заплатил по счету и галантно подал мне пальто.

В следующие полгода мы вместе побывали на множестве концертов и выступлений. Это было восхитительно. Доктор Хайем познакомил меня с утонченным миром камерной музыки. Его знания в этой области были и обширными, и глубокими, и, если он анализировал квартет перед выступлением, я получала еще больше удовольствия. Но иногда он выглядел совсем грустным, а однажды после квинтета Шуберта он просто остался сидеть на месте, уронив голову на руки. Свет уже зажегся, все двинулись к выходу. Он пробормотал:

– Идите в бар, Дженни. Я буду через минуту.

Но он не пришел, и, когда я вернулась, он все еще сидел в той же позе. Я поняла, что он думает о жене и детях. Мое сердце болело за него, но я ничего не могла сделать или сказать, поэтому я просто села рядом и взяла его за руку. Он крепко сжал мои пальцы. Бывают такие страдания и потери, которые нельзя разделить, их приходится переживать в одиночку.

В ту ночь мы с доктором Хайемом возвращались вместе на метро, а потом на автобусе, но почти не разговаривали. Он был погружен в свои мысли и воспоминания, и я не знала, что сказать. Что можно сказать человеку, который столько страдал, который все потерял? Я заснула, и меня разбудил его голос.

– Пора просыпаться. Мы уже у тоннеля Блэкуолл.

Он улыбался, наблюдая, как я пытаюсь проснуться и сориентироваться, и подал мне руку, чтобы помочь удержать равновесие. Мы вышли на тротуар, автобус с грохотом отъехал. Я посмотрела через дорогу и увидела время на церковных часах – без четверти час.