Книга Покров-17, страница 31 – Александр Пелевин

* * *

— Знаешь что, писатель? Мне кажется, быть ментом и сидеть у тебя на пассажирском месте — очень херовая идея.

Я сидел посреди дороги, ощупывая пальцами онемевший и распухший нос. Капала кровь, болела губа — кажется, она разбита — и всё еще протяжно гудело в голове и не сразу фокусировался взгляд.

Полковник достал из пистолета обойму, пересчитал патроны, всадил обратно и протянул мне.

— Держи, — сказал он. — Это мой. Два патрона осталось, остальное ты на этих уродов извел.

— А ты? — спросил я, с непониманием оглядывая пистолет. — А ты ведь тоже сейчас стрелял по ним? Или мне послышалось?

— Из твоего. Достал из бардачка. Там патронов побольше осталось, четыре штуки. Его оставлю себе. Сам виноват, нечего было палить со всей дури…

— Они были здесь?

— Очевидно, если я по ним стрелял! Сумку твою стащили. Дай угадаю, там был уголек?

Сумка. Черт!

— Твою мать… — сказал я.

Да, угольки и шприцы. И фотоаппарат. И блокнот. И мои кассеты с музыкой.

— Паспорт, деньги… — прошептал я вслух.

— Какие тебе тут теперь деньги? А вот за уголек обидно. Нуда теперь хотя бы не будут больше бегать за нами. Вставай, вставай. До Колодца по этой трассе два часа неспешным шагом, к закату успеем.

Я с трудом встал, пошатнулся, и в голове загудело еще сильнее, а перед глазами померк свет.

Полковник схватил меня за плечо.

— Ну-ну, — сказал он. — Будешь еще тут в обмороки падать.

Я хотел злобно ответить, что он и сам только что был не в лучшем состоянии, но решил промолчать. Мысли были заняты другим. Почему так трудно фокусировать взгляд? Почему вдали всё так расплывается?

Очки!

Мои очки валялись у открытой дверцы уазика, рядом с дохлым ширликом, разбитые в хлам.

— Этого еще не хватило, — простонал я. — Очки!

— Совсем, что ли, слепой? — спросил полковник.

— Близорукость. Минус два.

— Ну, не так страшно. А стрелял вроде хорошо…

— Так я в очках стрелял.

— Значит, и без очков сможешь. Пошли, пошли. В деревне пожрать найдем и воды попить…

Без очков. Без сумки и без моих вещей. Без еды и воды. С двумя патронами в магазине. С опухшим носом, разбитой губой и больной головой. С ощущением тошноты в желудке — опять чертова болезнь скручивает нутро — и рядом с человеком, который виноват во всем этом.

Мы шли по дороге черт знает куда. У меня не оставалось выбора, кроме как доверять Каменеву. Точно так же, как несколько дней назад у меня не оставалось выбора, кроме как доверять Капитану.

— Слушай, — спросил я спустя какое-то время. — А почему мы поехали одни? Взял бы с собой этих парней с автоматами.

— Ага, — криво ухмыльнулся Каменев. — Чтобы они увидели, как я себя чувствую? Как теряю сознание и блюю дальше, чем вижу? Нет уж… Я их начальник. Так нельзя.

— Ты мог бы просто не вкалывать мне этот уголек в отделении.

Полковник остановился, заглянул мне прямо в глаза, снова раздраженно выкатил нижнюю губу и сказал, чуть повысив голос:

— Мог бы. А мог бы и пристрелить тебя прямо там. И не было бы никаких проблем. Если бы этот Капитан нас не облапошил.

— Думаешь, лучше было бы пристрелить?

— Думаю, что мог бы.

Мы замолчали и пошли дальше.

Живот заболел сильнее. Нужен уголек, без уголька никак.

— Как самочувствие? — спросил я полковника, пытаясь не застонать от боли.

— Хреново, — ответил он. — Внутри всё горит, как при температуре под сорок. Надо уголек найти. Придется теперь ждать, пока наступит темнота, а потом собрать на земле, если найдем… Ложки нет, растопить не на чем, шприцов тоже нет. Придется так жрать.

— А почему его принято колоть?

— Ну ты как маленький. Почему героин не едят? Тут то же самое. Эффект быстрее и сильнее. Сразу становится лучше. И доза известна. А тут хрен знает, сколько придется его съесть, да и на вкус омерзительно. Это ширликам плевать, они все что угодно сожрут.

— И как он… на вкус?

Полковник пожал плечами.

— Не пробовал. Говорят, как будто лыжную смазку глотаешь. Наверное, не очень.

Я никогда не глотал лыжную смазку, но представил себе ее вкус. Должно быть, что-то как смола или деготь. Точно: слабый запах дегтя перед наступлением темноты. Значит, действительно так.

— Ширлики тоже захотят собрать уголек, — заметил я.

— Угу. Будем конкурировать в пищевой цепочке.

Я вздохнул. Тошнота подбиралась к горлу.

— Скучно идти. О! Знаешь песню про дым сигарет с ментолом? — спросил вдруг полковник.

Я кивнул.

— Конечно, — сказал я. — Терпеть ее не могу.

— О, отлично!

Он прокашлялся и запел низким, фальшивым голосом, перевирая все ноты:

— Ды-ы-ым сигаре-е-ет с ментолом…

— Не надо, — взмолился я.

— Пьяный уга-а-а-ар качает…

— У меня осталось два патрона, — сказал я.

Полковник не обращал на меня внимания, он шел, дирижируя самому себе невидимой палочкой в руке и слегка прикрыв глаза. Он пел всё громче и громче, распаляясь с каждой строчкой, и голос его срывался в визгливый хрип.

— В глаза-а-а ты смотришь другому-у-у, который тебя-я-я ласкае-е-ет…

Господи, лишь бы он замолчал. Мне показалось, он сходит с ума. С чего это он так? Может, из-за уголька?

Полковник встал посреди дороги, раскинул руки, поднял голову к небу и закричал, уже даже не пытаясь петь:

— Ая-я-я-я наше-е-е-ел другую-ю-ю!..

И запнулся, остановился, схватился за горло, а потом зашелся в сухом кашле, сгорбившись пополам.

— Береги связки, — сказал я. — Тебе еще на подчиненных орать.

Полковник откашлялся, сплюнул, облегченно выдохнул.

— Мог бы и подпеть, — сказал он, отдышавшись. — Один хрен, делать нечего, пока идем.

— Если скучно, можем, не знаю, поговорить еще о чем-нибудь, — задумался я. — Расскажи еще о себе. Ты говорил, служил в Афгане?

Я сам не знал, зачем спросил его об этом.

— Служил, — ответил хмуро полковник. — Спецназ ГРУ. Командовал ротой. Навидался всякого.

— Например?

Полковник прищурился и покосился на меня.

— Что, историй кровавых хочешь? Достоевский… Видел, как человеку осколком кишки выпотрошило. Вывалились прямо на песок — плюх! Мы их прямо руками обратно заталкивали… Хрен знает зачем, сами в шоке были, совсем еще пацаны. Тот парень умер, конечно, минут десять прожил. Это под Джелалабадом было. А однажды нашего пацана духи в плен взяли. Мы кишлак накрыли с бэтээрами, освободили, а у него уже уши и пальцы отрезаны. Мы тех духов прямо там… Слушай, писатель, война — это страшный ад. Это ужас, который остается с тобой на всю жизнь. Это перепахивает тебя навсегда. Ты об этом в книжке своей написал? Что ты о войне знаешь? У тебя там все кричат «Ура, за Родину, за Сталина!»? Красным флагом машут? На амбразуры кидаются, распевая «Катюшу»? — он на пару секунд задумчиво замолк. — Я просто не читал.