Книга Не наше дело, страница 17 – Александр Горский

— Из детства, Эдик, все мысли у нас из детства. Во взрослом возрасте человек не генерирует новые мысли, все, что он умеет, — это хорошо формулировать то, что знал уже давно.

— Да неужели? Вот мне так не кажется.

— Это потому, Эдик, что ты еще ребенок.

— Мне двадцать шесть.

— Вот именно, — профессор похлопал меня по коленке, и мне показалось, что в ноге что-то хрустнуло, хотя, возможно, это скрипнула кровать, — современный мужчина остается ребенком минимум до тридцати лет, а многие даже дольше. Инфантилизм — это мировой тренд. Зато какой простор для творческой мысли.

— Мне кажется, вы не рады за современных мужчин. Завидуете?

Гартман опустился на кровать рядом со мной. Я физически почувствовал, как задрожали от напряжения железные ножки.

— Наверное, завидую, — он с грустью посмотрел на меня, — мое детство кончилось раньше, вместе с призывом в армию.

— Вы еще и в армии послужить успели, — я искренне удивился, — неужели вступительные завалили?

— Если бы, — вздохнул Юрий Иосифович, — я до них не добрался.

— Это как так? — заинтересовался я. — Расскажите, а я вас коньячком угощу.

— Хороший коньяк? — оживился Гартман.

— «Камю», папе нравится.

Я полез под кровать, где в одном из чемоданов хранились мои запасы алкоголя. Точнее, часть запасов. Остальное было в контейнере на берегу.

— Франция, значит, — вздохнул Гартман, — ну доставай. Хотя я больше армянский люблю, он дешевле.

— Железная логика, — я наконец вынырнул из-под кровати, — а чего тогда не дагестанский?

— Умение находить баланс отличает умудренного годами и опытом профессора от нищего студента, который готов пить все подряд, — прокомментировал Гартман.

— Ну, ваше здоровье. — Я протянул ему наполненный наполовину бокал. — Рассказывайте, как вас в армию занесло.

Гартман не спеша поводил носом, вдыхая аромат коньяка, отпил из своего бокала и, смачно при чмокнув губами от удовольствия, нагло заявил:

— Так себе коньяк, но можешь еще налить.

Я поборол в себе желание выплеснуть остатки коньяка ему на голову и вновь открыл бутылку.

— Так вот, юноша, я родился и вырос на Земле обетованной.

— Всегда чуял, что вы не наш человек.

— Заткнись, Эдик, — Гартман показал мне огромный кулак, — родившийся в России еврей везде не наш человек. Тут он не русский, а там он не местный. Неразрешимое противоречие бытия. Вообще, удивительный народ евреи, вроде неглупые люди, но место обитания всегда выбирали — хуже некуда.

— Ну да, столько лет искать именно тот клочок пустыни, на котором нет нефти, — это в актив не запишешь.

— Есть еще одно место, которое совершенно не пригодно для жизни, во всяком случае, для жизни уважающего себя еврея.

— Это где это, Эмираты?

— Еврейская автономная область. Слышал про такую?

— Где-то под Одессой? Угадал?

— Почти, это где-то на Дальнем Востоке, на границе с Китаем. Кстати, там тоже нет нефти.

— Ох, ничего себе вас занесло.

— Вот и я так думал все детство. Поэтому, когда школа близилась к завершению, вариант был один — лететь в Ленинград и поступать в институт там.

— А почему не Москва?

— Я был хотя и крупным мальчиком, но скромным ребенком. Столица меня пугала. Мы жили в рабочем поселке примерно посредине между Биробиджаном и Хабаровском. Так вот, билет на самолет из Хабаровска в Ленинград стоил больше ста рублей. Деньги немалые. Летом билеты всегда хорошо раскупались, брать надо было заранее. У моей мамы подружка работала в Хабаровске в кассе Аэрофлота. И вот когда мы уже собрались покупать билет, она сказала моей маме по секрету, что вот-вот выйдет распоряжение о снижении цен на билеты с Дальнего Востока до Москвы и Ленинграда. Подружка даже точно знала, на сколько рублей снизят цену. На три рубля пятьдесят копеек. Тогда ведь цены по приказу определялись, и могло быть что угодно. Забота партии о своем народе принимала порой интересные формы. Сейчас в принципе так же.

— Не отвлекайтесь, Юрий Иосифович, — попросил я.

— А ты не жадничай с коньяком. — Профессор сунул мне в руку пустой бокал. — Мы с мамой решили ждать. Мы ждали неделю, потом еще одну. Потом наконец вышел приказ.

Я протянул Гартману наполненный до краев бокал. Он одобрительно кивнул.

— Вышел приказ, по которому цены на перелет в Ленинград подняли на два рубля. Подняли, Эдик!

— Не повезло. — Я пытался изобразить сочувствие, хотя мозг отказывался воспринять разницу в два рубля как изменение цены.

— Еще как не повезло, — подтвердил профессор, — только невезение было вовсе даже не в цене. Невезение было в том, что билетов на нужные даты купить уже было невозможно. Все билеты были проданы.

— А на поезд?

— И на поезд, — Гартман икнул, — можно было купить билет на двадцать пятое июля, но на поезде добираться не меньше шести суток, а экзамены начинались с первого августа. Я банально не успевал, — профессор кое-как встал и поставил недопитый бокал на стол, — и я никуда не уехал. А осенью пришла повестка, и я ушел в армию. Вот и все. Так за три пятьдесят я стал солдатом.

— Да уж, сэкономили. — Теперь я действительно сочувствовал Гартману.

Профессор в задумчивости смотрел в небольшое окошко моей комнаты. Все, что он мог там видеть, — это туман, к вечеру плотной пеленой затянувший все вокруг.

— Зато за границей побывал, — круглое бледное лицо Гартмана, видимое в отражении на стекле окна, чем-то напоминало луну.

— В ГДР служили? Так это вам, считай, повезло.

— Если бы, — Гартман оторвался от созерцания окна и обернулся ко мне, — в Монголии, в железнодорожных войсках.

— Там что, бронепоезд был? — Я искренне изумился.

— Угу, броненосец, — скривился профессор. — Обычный стройбат, насыпи для путей делали. Два года с киркой, автомат только на присяге и видел.

— Действительно, не повезло.

— Да, не лучшие годы моей жизни, — согласился Юрий Иосифович. Он покосился на недопитый коньяк, вздохнул и пошел к выходу. Перед тем как закрыть за собой дверь, он обернулся и неожиданно доброжелательно попросил: — Эдуард, постарайтесь все же не раздарить все имущество нашей экспедиции своей пассии.

Я не успел ничего ответить, как дверь захлопнулась, скрыв от меня массивную фигуру профессора.

Во время завтрака я чувствовал на себе многочисленные любопытные взгляды, иногда до моих ушей долетали обрывки фраз, явно посвященных моим отношениям с дочерью конунга и широте русской души. «Oh, those Russians…» — такова была тема утренних пересудов. Наконец с полным желудком и перемытыми до белизны костями я покинул помещение столовой. Гартман, набравший, на мой взгляд, чрезмерное количество десертов, остался за столом.