Книга Бездна между нами, страница 40 – Тахира Мафи

Я застонала и шепнула маме:

– Нам грозит поэтический вечер! Уйми папу, пожалуйста!

Мама жестом велела мне молчать, да еще для убедительности добавила:

– Харф назан. – Тише.

Затем она спросила, не желает ли Оушен еще чаю. Оушен сказал: «Нет, спасибо» – и ему тотчас налили целую пиалу. Папа долго читал вслух и толковал персидских классиков: Руми, Хафиза, Саади – словом, наше все. Густые, многослойные по смыслу тексты. Я почти не сомневалась, что после такого Оушену со мной никогда говорить не захочется. Сама я обожаю этот домашний ритуал – чтение стихов на кухне, когда, потрясенные поэтической мощью, ни папа, ни мама, ни я не стесняемся слез. Проблема в другом – в переводе с древнеперсидского на английский. Перевод шел туго. Родители сначала переводили на современный фарси (каждая строчка занимала уйму времени), потом просили меня помочь с переводом на английский – для того чтобы через двадцать минут всплеснуть руками и заявить: «Все не так. По-английски смысл теряется. Не говоря уже о подтексте. А ритм! Он полностью разрушился! Наш гость не сможет оценить персидской поэзии, пока не выучит фарси!»

Оушен только улыбался.

Вскоре дошло до того, что родители стали искать у Оушена защиты от меня, родной дочери. Всякий раз, когда я просила их завязать уже с поэзией, хотя бы на сегодня, они взывали к Оушену. Который, разумеется, с превеликой учтивостью принимал их сторону – уверял, что ему крайне интересно. Мама, вдохновленная, предлагала еще чаю. Оушен отказывался – мама наполняла его пиалу и спрашивала, не желает ли он покушать. В ответ на «Спасибо, я уже наелся» перед Оушеном появлялась новая тарелка с лакомыми кусочками. Оушен при виде еды являл такую искреннюю благодарность, что родители просто млели. Под конец мне было велено брать с него пример.

– Наш гость такой вежливый, – повторяла мама. – Не то что ты, Ширин! Вроде мы тебя хорошо воспитывали, правильно… Оушен, дорогой, пожалуйста, повлияй на Ширин. Пусть меньше сквернословит!

Тут Оушен чуть не погорел – засмеяться хотел. Правда, под моим взглядом вовремя спохватился.

Мама, к счастью, за своей воркотней ничего не заметила.

– От Ширин только и слышно: «урод», «дерьмо» да «отморозок». Уроды с отморозками – еще куда ни шло; но где она находит столько дерьма? Я ей говорю: Ширин-джан, почему у тебя что ни возьми, то дерьмо?

– Господи! Мама! – воскликнула я.

– Хоть Всевышнего не впутывай! – Мама сначала погрозила деревянной ложкой, а потом ею же и дала мне подзатыльник.

Я перехватила мамину руку.

– Боже! Перестань!

Мама преувеличенно громко вздохнула.

– Видишь, Оушен? Ни малейшего уважения!

Оушен улыбался. Улыбка застыла, остуженная моим взглядом, трепыхалась на грани, готовая перейти в полноценный хохот. Оушен усиленно сжимал губы, откашливался – все было бесполезно. Его выдавали глаза.

Наконец он со вздохом поднялся, взглянул на пиалы, полные аутентичных иранских яств, и сказал, что ему пора. Дело близилось к полуночи – немалую долю вечера заняли ролики о европейских смесителях.

Оушен стал прощаться, а сам с тоской косился на меня. Я в прихожую не пошла, просто помахала Оушену и скрылась на втором этаже. Не хватало мне зависнуть у дверей, затянуть взаимные «Спасибо» и «До свидания». Родители у меня проницательные, уж конечно, просекли бы, что я к этому парню неровно дышу. Им совсем не обязательно было знать, до какой степени неровно. Короче, я закрылась в спальне. И почти сразу же услышала стук. Распахнула дверь. На пороге стояли Навид с Оушеном.

– У вас двоих пятнадцать минут, – прошептал Навид.

И подтолкнул Оушена. Прямо в мою комнату.

Оушен пригладил волосы, одновременно умудрился засмеяться и вздохнуть.

– Ширин, твои родные – просто чудо. Навид меня наверх потащил, сказал – громко, – что покажет скамью для пресса. Которая у него в комнате. А я даже не знаю – она есть, скамья эта?

Я кивнула – дескать, как не быть.

Однако запаниковала.

Вот же брат у меня – сюрприз ходячий. Нет, я понимаю – он хотел как лучше. Но я ведь не подготовилась. Может, бюстгальтер где-нибудь на виду валяется. И вообще, мне нужен соответствующий настрой. Оушен впервые у меня в спальне – как ему покажется обстановка? И я сама – в этой обстановке?

Паникуя, я заметила: Оушен осматривается с интересом.

Вот какая картина ему предстала.

Узкая кровать в правом углу. Покрывало не разглажено, подушки свалены грудой. Поверху – футболка и шорты, заменяющие мне пижаму. На прикроватном столике заряжается сотовый телефон. У противоположной стены – письменный стол с компьютером и стопкой книг. В другом углу портновский манекен, на нем щетинится булавками очередное мое незаконченное произведение. Швейная машинка рядом, на полу, и там же – открытая коробка, из которой почти валятся катушки с нитками, игольные подушечки, а также нераспечатанные упаковки с иголками.

Посреди комнаты, на ковре, легкий бардак.

Несколько фломастеров, открытый блокнот для эскизов, старый проигрыватель и допотопные папины наушники. Стены почти голые, если не считать нескольких набросков углем, которые я выполнила год назад.

Сойдет, решила я, и перевела взгляд на Оушена. Он продолжал осматриваться. Мне казалось, слишком уж долго.

– Знала бы, что придешь, – прибралась бы.

Оушен будто не слышал. Его взгляд зафиксировался на моей кровати.

– Так вот откуда ты ночные разговоры ведешь? – уточнил он. – Вот где под одеялом прячешься?

Шагнул к кровати и сел. Снова огляделся. Заметил мою пижаму, смутился, но всего на мгновение.

– Наверно, глупость скажу. До меня только сейчас дошло. Ты ведь дома шарф не носишь, так?

– Конечно, не ношу. Не хватало еще в шарфе спать.

– Значит, – Оушен сдвинул брови, – когда ты со мной говоришь под одеялом, ты выглядишь иначе? Не так, как днем?

– Кардинальных изменений не происходит. Но, в общем, как бы да.

– А в этом вот ты спишь? – Оушен погладил мои футболку и шорты.

– Сегодня ночью – да, в них спала.

Мне стало неловко.

– Сегодня ночью, – повторил Оушен. Глубоко вздохнул и взял одну из моих подушек – осторожно, будто имел дело с хрупким стеклом.

А дело в том, что сегодня мы проговорили несколько часов. Обсуждали серьезные вещи и просто болтали, даже дурачились. От воспоминаний сердце запрыгало. Было уже очень поздно – точнее, очень рано, – когда мы попрощались. Я сунула телефон под подушку и тут же уснула.

Хотелось верить, что Оушен разделяет мои мысли. Что и ему кажется: наше чувство крепнет с пугающей быстротой, так что дух захватывает, и не представляешь, как притормозить и будет ли толк от попыток.