Онлайн книга «Из Египта. Мемуары»
|
– Vr pezevenk! – воскликнул бородатый великан, завидев выбравшегося из машины синьора Уго. – Ах ты педик! Бородач присматривал за садовником, который трудился над цветником. Великан расплылся в улыбке и направился к нам с садовыми ножницами, вытирая о тряпку испачканные в земле пальцы. – Pezevenk kai essi! – парировал синьор Уго на смеси греческого с турецким. – Сам ты педик! Они сердечно пожали друг другу руки; высокий бородатый грек поднес садовые ножницы к ширинке синьора Уго и притворился, будто режет. Потом, обернувшись к моему отцу, спросил шутливо: – Что, очередные конверсо? [100] – и широко улыбнулся нам. Синьор Уго представил нас. – Конверсо типа меня, ну ты понимаешь, – добавил он. – Понимаю, понимаю, – заверил его отец Папанастасиу. – По воскресеньям причастие, по пятницам Шма. Иными словами, alborayco [101], ни вашим ни нашим. Pezevenk, – заключил священник. – Именно! – усмехнулся синьор Уго. – С вами, евреями, никогда ничего не поймешь, – продолжал грек. – Пойдемте лучше выпьем лимонаду. Отец Папанастасиу пояснил, что они с синьором Уго давние друзья, «еще с довоенных пор». Я не стал уточнять, о какой войне речь. Священник сказал, что слово «alborayco» происходит от «аль-Бурак» [102], Мухаммедова коня, который был ни лошадь, ни мул, ни самец, ни самка. – Бедные евреи, нигде-то вас не считают гражданами и везде – предателями, даже свои. И не делай такое лицо, Уго, это не мои слова, так говорят ваши же пророки. Едва мы вошли в кабинет, как священник заявил: – Я не такой, как другие. Отец кивнул – мол, мы сразу это поняли. – А знаете почему? И замолчал, словно ждал от нас ответа. – Я вам скажу почему. Они в первую очередь священники, а потом уж люди. А я знаете кто? Снова долгая пауза. Может, ответить «да» или «нет»? Я обвел взглядом кабинет, битком набитый старыми книгами и сотнями икон. Душно пахло ладаном – даже от моих рук и стакана лимонада, который вручил мне хозяин. – Я скажу вам, кто я: в первую очередь человек, – отец Папанастасиу поднял большой палец и покачал им туда-сюда, – потом солдат, – он оттопырил указательный, – и потом уж священник, – отогнул средний палец. – Спросите кого угодно. Вот хоть его. Эти руки, – он сжал кулачищи, которые, наверное, устрашили бы даже Петра Великого, Распутина и Ивана Грозного и с легкостью размозжили бы клавиатуру стоявшей у него на столе старенькой пишущей машинки «Ройал», – эти руки трогали всё и делали всё – понимаете, что я имею в виду? Тут он впился в меня таким пристальным взглядом, что я прошептал: – Да, понимаю. – Нет, не понимаешь, – отрезал священник, – и даст Бог, никогда не поймешь, или тебе придется отвечать передо мной. А я, признаться, даже не знаю, кто страшнее, я или Бог. – Василий, хватит уже нести чушь, давай ближе к делу, – перебил синьор Уго. – Мы же просто беседуем, – возразил отец Папанастасиу. – Мальчишка весь дрожит, словно узрел Сатану во плоти – и это ты называешь беседой? – Ну да, беседой. А как еще? – Ты иногда выражаешься и ведешь себя, как греческий пастух из Анатолии. А между прочим, – синьор Уго обернулся к отцу и продолжал, указывая на пишущую машинку, – он ведь признанный во всем мире специалист по Фаюму. Отец решил, что богатырь-священник – эпидемиолог (Фаюм был печально известен загрязненной водой), и признался, мол, слышал о повальной гибели тамошних крестьян от недуга, очень похожего на холеру, и спросил: не думает ли отец Папанастасиу, что Египту грозит эпидемия холеры? – Даже если и так, мне-то что? – проворчал священник. – Не по современному Фаюму, – вмешался синьор Уго. – А по раннехристианским фаюмским портретам. Он с первого взгляда отличит настоящий фаюмский портрет от подделки. Учит здешних бедных сироток их рисовать. – Кстати о сиротах, – перебил отец. – Я им кое-что привез. У вас найдутся свободные руки – принести коробки из машины? – Свободные руки? А это что? – священник повысил голос и показал нам свои ладони, каждая величиной с Пелопоннес. Мы вышли из кабинета, отец открыл багажник, и отец Папанастасиу достал оттуда три картонные коробки. К нам подошли два молодых грека в синих джинсах и забрали коробки с заднего сиденья. – А что там такое? – спросил отец Папанастасиу. – Трикотажные летние сорочки для мальчиков. Мерсеризованный хлопок – вот, пощупай, – синьор Уго протянул рубашку священнику, тот ее развернул и оглядел. – Она же стоит целое состояние, – запротестовал он, смяв уголок сорочки в кулаке, чтобы лучше оценить ее бархатистый лоск. – Просто скажи спасибо, – откликнулся синьор Уго. – Спасибо. Отец ответил, мол, пустяки. – Мальчики днем вернутся, и вручим им эти сорочки. Все равно этим поганцам надо что-то дарить на Пасху. Коробки составили в вестибюле. Странно, подумал я, мне отец никогда таких сорочек не дарил. «Я тебе сотни таких привезу», – пообещал он на обратном пути, когда мы высадили синьора Уго у пансиона. – Нам нужно кое-что обсудить, – сказал мне отец, глядя на священника. – Подождешь в машине? Я ответил, что погуляю по саду. Трое мужчин вернулись в кабинет. Я остался один и вдруг понял, что, кроме меня, на территории монастыря никого нет. Парнишки, которые помогли достать коробки из машины, торопливо спускались с холма, оскальзывались и спотыкались, с каждым шагом увязая в песке едва не по щиколотку, и в конце концов скрылись за вереницей пальм. Все смолкло: не слышно было ни ветра, ни даже ворон. Такая тишина, должно быть, стоит в пустыне: безмолвие древнегреческого некрополя в Александрии или ясного раннего воскресного утра в городе. Я огляделся по сторонам и подумал: надо же, за прекрасным садом ухаживают так рьяно, а дома стоят в запустении. Вероятно, прежде монастырь был усадьбой, которую какая-нибудь богатая греческая семья пожертвовала бедным. Я дошел до конца участка, где смотрела на море сломанная пергола; наверное, некогда здесь был уютный уголок, в котором можно было почитать или полюбоваться водным простором, раскинувшимся до самого дальнего края Сиди-Бишра. Слева за рядами сохнувшего белья притаилась арабская деревушка из глинобитных хижин. На скалу неподалеку слетелись кормиться какие-то большие птицы – вероятно, ястребы. |