Книга Покажи мне дорогу в ад. Рассказы и повести, страница 118 – Игорь Шестков

— Ну, всезнайка, что это такое?

— Подумаешь, удивила! Это Гектор и Андромаха де Кирико. Немножко измененные. Такое представление человека мне гораздо ближе, чем недоношенный сюрреализм твоего Бальтюса. Манекены. Составленные из тривиальных форм. Вот, что мы такое. Кстати, а что они тут делают?

— Три года назад в замке была выставка де Кирико. Это то, что от нее осталось.

— Ты что, не первый раз гостишь в Отранто? С кем ты тут была?

— Ты действительно хочешь это знать?

Прошли в галерею, состоящую из нескольких залов. В самом большом из них был реконструирован перекресток старого Парижа. Эту сцену, так же как и внутренний двор замка, украшали фигуры из папье-маше.

Старая сгорбленная женщина в шляпке. С сумочкой и тростью.

Девочка в желтой кофточке и лиловой юбке. Левая ее рука — на подбородке. Глаза закрыты.

Маленький лысый мужчина, сидит на тротуаре и хмуро глядит невидящими глазами перед собой. Его босые ножки меньше, чем у ребенка.

Нагая девушка с еще не сформировавшимися грудками смотрится в зеркало.

Мужчина в сиреневой рубашке несет домой только что купленный багет.

Маменькина дочка баюкает голенькую куколку.

И тут мгновение остановилось, жизнь прервалась, между людьми образовалась невидимая глазу пропасть. И непонятно, поедет ли поезд мира дальше. Или мы уже на конечной станции. И объединяет эти одинокие фигуры только то, что их всех видит художник, последний зритель на затянувшемся спектакле.

Полотна Бальтюса были развешаны на обтянутых темно-лиловой материей щитах в других залах галереи.

Подошли к картине «Спящая обнаженная».

Обнаженная девочка в золотистых носочках дремлет на кушетке у раскрытого окна.

Руки сложены на животе, бедра слегка раскрыты.

Не только нагая девочка, но и все формы и краски этого полотна, их мягкий, щекочущий сетчатку тон, приятно шершавые поверхности, даже композиция и перспектива — все излучало эротическую энергию и красотх; чистую субстанцию радости.

Матильда посмотрела на малышку, ущипнула меня и томно завздыхала.

— Красота! Я сейчас кончу. Посмотри, какая сочная, плотная живопись! Не то, что твоя дурацкая мозаика с чудовищами.

— Посмотрим, что от этой красоты останется через тысячу лет.

— Ничего ты не понимаешь. Вся прелесть такой красоты в том, что она преходяща. Я говорю и о девушке и о живописи.

Невозможно было не заметить, что эта работа Бальтюса подействовала на Матильду слишком сильно. Гипнотически. Я уже два раза обошел выставку, а она все еще стояла у «Спящей обнаженной» и не могла оторвать от нее глаз.

Попробовал мягко оттащить ее от картины. Безрезультатно. Добился только того, что моя милая зло посмотрела на меня и сказала чужим голосом: «Отойди, не мешай!»

Я был шокирован и ее взглядом и ее тоном. В тысячный раз убедился в том, что мы не знаем, не понимаем не только посторонних, но и близких нам людей. Как могут романисты писать тексты по шестьсот страниц о том, о тех, кого вовсе не знают? Шарлатаны.

После долгого напряженного разглядывания «Спящей обнаженной» Матильда вдруг застонала. Затем стон ее перешел в экстатическое всхлипывание.

Еще через минуту она действительно кончила, курлыкая и трясясь, и упала в обморок.

Я едва успел подхватить ее и не дать стукнуться головой о каменный пол.

Кто-то пододвинул к нам стул, и я усадил на него Матильду. Смотрительница галереи принесла стакан минеральной воды. Матильда очнулась, несколько раз глотнула, понемногу пришла в себя, покраснела и опустила глаза.

Тихо извинилась по-немецки перед смотрительницей и публикой. Ее не поняли, но некоторые любители Бальтюса подошли к ней, похлопали по плечу и жестами выразили свое сочувствие и солидарность.

Остальные полотна Матильда осматривала крепко прижавшись ко мне. Для верности я обнял ее за талию.

Пошли наугад по хорошо освещенному коридору, ведущему в недра замка. Поглядели на немногие сохранившиеся фрески, прочитали памятную надпись, полюбовались гербами на стенах и красиво выложенными сводами.

Спустились по одной лестнице, по другой, повернули…

— Почему ты молчишь?

— Не хочу тебе мешать вспоминать твою «Спящую обнаженную».

— Ты мне не мешаешь.

— Ты что, и вправду кончила?

— У тебя есть такт, это приятно.

— Мне просто завидно. Ночью ты была тише.

— Ночью я не могла кричать, так мне было хорошо.

— Ах ты плутовка, опять вывернулась. И как изящно!

— Не могу поверить в то, что у тебя есть комплексы.

— Комплексов нет, но опасения имеются.

— К черту и то и другое. Куда это мы зашли? В подземелье?

— Нет, мы еще выше уровня моря. Видишь, — свет льется из бойниц. Оттуда обороняющиеся стреляли из пушек по осаждающим замок ордам варваров. Лили кипящую смолу и показывали нападающим язык.

— Говорят, там внизу сохранилась подземная тюрьма римлян. Помещение для пыток. Колыбель Иуды, Нюрнбергская дева… И камеры для заключенных. Посмотрим?

— Пожалуй с меня хватит ужасов. Давай лучше выйдем на набережную, погреемся на солнце, посидим в кафе, поедим салат с инжиром. Или закажем жирный итальянский пудинг.

— Нет, милый, прошу тебя, спустимся еще на несколько этажей вниз… прошу… мне так любопытно. Никогда не бывала в античной тюрьме.

— А в обыкновенной, современной, бывала? Я два года назад всего одну ночь провел в камере — на всю жизнь достаточно.

— Это из-за тех оторванных голов?

— Из-за них.

— Тебя допрашивали?

— Еще как.

— С пристрастием?

— Да. Но на колыбель Иуды меня не сажали.

— У тебя на спине и ягодицах странные шрамы.

— Это реликты другой жизни.

— Не мудри, кто тебя так?

Зря я заговорил с Матильдой о камере. Забыл о том, что может из-за этого произойти.

Мы все еще болтали, когда передо мной внезапно возник, как из-под земли вынырнул, незабвенный комиссар Леперье. Комиссар протанцевал на цыпочках несколько па и быстро проговорил:

— Жалко, жалко, что я тогда вас на пирамидку не посадил. Вы бы у меня во всем сознались. Вы же слабак! И кровожадный убийца. Вы виновны, князь! Виновны! Виновны! Мне не удалось вас изобличить, но от высшего суда не убежишь. Ни на Линкольне, ни на яхте! И в замке не спрячешься! И под юбкой у вашей дамы тоже! Ха-ха! Вы кажется еще не поняли, что она вовсе не та, за которую вы ее принимаете. Готовьтесь к тому, чтобы выпить горькую чашу до дна! Да-с, князь, до дна! Не хотите ли в зеркальце взглянуть?