Книга Несносный ребенок. Автобиография, страница 85 – Люк Бессон

Он обнял меня, надел темные очки и прорвался сквозь толпу фанатов к своему водителю.

Его адвокат, рыжеволосая девушка, подскочила ко мне с широкой улыбкой:

– Это гениально! Congratulations!

Я не мог в это поверить.

– А… когда он говорит «Let’s do it» – это значит, что он готов сниматься? – немного растерянно спросил я.

Адвокат была в истерике. Она знала Стинга целую вечность и могла засвидетельствовать, что он никогда ни с кем не встречался дольше десяти минут. Мы проговорили два часа. Я поставил рекорд.

– Стинг хочет сниматься, – четко артикулируя, произнесла она, словно говоря с глухим.

Я наконец понял, но тут же снова забеспокоился.

Я не уверен, что у меня хватит денег, чтобы заплатить звезде мирового уровня.

– Он мультимиллионер, ему плевать на деньги. Он согласен на такой же гонорар, как у Шарлотты Рэмплинг, и все будет хорошо.

Мне казалось, что я это вижу во сне.

В то время никаких мобильных не было, и я не мог поделиться своей радостью, а потому мне хотелось вопить от восторга в поезде, который вез меня в Париж. Я тут же помчался в «Гомон» и прорвался в кабинет Тоскана дю Плантье. Меня так распирало от счастья, что я боялся взорваться. Тоскан сдвинул свое расписание и принял меня в промежутке между двумя встречами.

– Главную роль согласился сыграть Стинг! – выдал я, стараясь не завопить от радости.

– Кто? – спросил Тоскан, едва разжав губы.

Акустическая система дала сбой. Кто-то только что выстрелил в розетку. Мне в голову не приходило, что на земле существует человек, который не знает Стинга. К моему несчастью, этим человеком был он, Тоскан дю Плантье, облеченный властью решать, быть или не быть моему фильму.

Тоскан слушал радио «Франс Интер», смотрел шоу Бернара Пиво ^[59], посещал оперу и любил бродить по Лувру. Он умудрился ни разу не встретить это имя. У меня было десять секунд на то, чтобы ликвидировать упущение.

– Вы знаете «Битлз»? – спросил я.

– Да, – немного поколебавшись, ответил он.

– Так вот, Стинг – он сам по себе «Битлз».

Тоскан на эти слова вообще не отреагировал. Словно я говорил с ним о футболе, о котором он судил по опере Бизе «Кармен», поскольку собирался ее продюсировать.

Я потребовал, чтобы Тоскан мне доверился. Стинг – кумир молодежи, и он согласился на мизерный гонорар. Надо прыгать в самолет и лететь подписывать с ним контракт прямо сейчас, пока он не очухался и не передумал. Тоскан обещал подумать: я его не убедил.

Я рассказал об этом Шарлотте Рэмплинг, которая тоже обещала подумать.

– Это интересно, но он ведь не актер, – возразила она.

Парень поет каждый вечер перед сотней тысяч человек и двенадцатью камерами, как может мой жалкий фильм оказаться для него проблемой.

Шарлотта захотела его увидеть, чтобы и самой наконец принять окончательное решение. Стинг согласился на встречу, и мы отправились в Лондон на ужин, который Труди, жена Стинга, устроила у них дома.

Шарлотта была дружелюбной, но никогда не открывалась. Она держала сугубо английскую дистанцию и ни во что не давала себя вовлечь, подходя ко всему методично и с холодной головой. Я воспользовался путешествием, чтобы попытаться взломать ее броню, но у меня ничего не вышло. Шарлотта оставалась в своей высоченной башне, защищенная ее прочными стенами. Когда мы оказались перед домом Стинга, она неожиданно сказала:

– Люк, Стинг, как и я, англичанин. Мне бы хотелось переговорить с ним, прежде чем мы соберемся все вместе. Дай мне десять минут, спасибо.

Я не знал, что ответить, так уверенно она говорила. Она вошла в дом, а я остался дожидаться на улице. Я не вполне понимал, что происходит, но все это отдавало чем-то нехорошим.

На улице было холодно, уже спустилась ночь. У ворот стояли две девочки-подростка, из фан-клуба Стинга. Каждые два часа они менялись, двадцать четыре на двадцать четыре, каждый день недели. На всякий случай, если Стингу вдруг что-то потребуется. Я им немного сочувствовал. Их преданность была абсолютной. Стинг был их божеством, как кино – моим.

Через четверть часа я позвонил в дверь.

Труди встретила меня, милая и дружелюбная, но она была явно не в духе.

Стинг выглядел смущенным. Что до Шарлотты, я ее просто не узнавал. Она как будто была на сцене. Она рассказывала о своей жизни, своих встречах, своем опыте, своем таланте. Она выдала на-гора три тонны всякой лабуды, чтобы произвести впечатление на Стинга, чтобы с самого начала установить соотношение сил, показать свою власть. Мы все долго слушали ее выступление. Наконец она бросила, словно невзначай:

– Мы со Стингом поговорили и пришли к общему мнению. Сценарий не готов, с ним еще работать и работать.

Меня опустили на землю. Это было откровенное предательство, а обделано все было мило и обаятельно. По-английски.

Стинг сидел, опустив глаза, Труди криво улыбалась. Я, как устрица, захлопнул створки. Ужин прошел без меня.

Шарлотта попрощалась и покинула сцену под предлогом, что у нее в Лондоне дела. Я остался у Стинга, он предложил переночевать у него. Едва дверь за ней закрылась, я взорвался. Я был зол на Шарлотту, которая предала меня, и больше не хотел ее снимать. Я хотел снимать только его и никого другого. Стинг улыбнулся и успокоил меня. Он понял ее уловку и дал ей себя вполне проявить. Он заверил меня в своих дружбе и поддержке, и я немного расслабился.

Потом мы приготовили с ним несколько бутербродов и вышли на улицу. Он подошел к двум фанаткам, что стояли у ворот его дома, и угостил их бутербродами. Они обменялись несколькими словами, трезвые, вежливые, без всяких истерик. Они знали и уважали друг друга. Это были части одного и того же пазла. Все, что Стинг отдавал им через свои песни, они ему возвращали этими своими дежурствами. Их беседа была простой и трогательной. Им было далеко до Шарлотты и ее оркестровки.

Утром меня разбудила негромкая музыка. Я спустился в гостиную. Стинг сидел за фортепьяно и напевал слова новой песни. Я забился в угол и наслаждался этим маленьким домашним концертом.

– I hope the Russians love their children too, – пел он своим особенным надтреснутым голосом.

Песня потом стала общемировым хитом. Еще до завтрака он заработал миллионы долларов, просто дав себе волю и подарив нам частицу себя. Он ничего не продавал, только отдавал. Это главный принцип искусства, и именно за это я его люблю. Творить – это все равно что сдавать кровь.