Книга Облака из кетчупа, страница 50 – Аннабель Питчер

Рассказала, как позже в тот же день заходила Лорен – принесла свои красные шпильки в качестве утешения и как она перебрала всю кучу открыток с соболезнованиями возле моей кровати. Я описала тебе, как она прыснула, когда прочитала на одной из них: «Господь забрал его в мир иной, потому что он был слишком хорош для этого мира»; и как пробормотала потом: «Слишком хорош для этого мира? Если Макс и пребывает на небесах, то – голову даю на отсечение – он пытается трахнуть какую-нибудь ангелицу».

Словом, я рассказала тебе практически все, а потом положила письмо в конверт и заклеила, чтобы утром отнести на почту. Тогда ты получил бы его до 1 мая, как я с самого начала и хотела.

На следующий день я сунула письмо в карман и пошла сказать маме, что иду гулять. Мама сидела в гостиной с чашкой чая – устроила себе передышку от домашних трудов. В окна лупил дождь.

– Гулять в такую погоду?

– Хочу подышать свежим воздухом, – буркнула я и зевнула (допоздна писала тебе в сарае, а сейчас прямо чувствовала, как письмо шевелится у меня в джинсах).

– У тебя все хорошо, Зои? – неожиданно спросила мама. И так спросила, Стью, что у меня живот свело.

– Да, – я постаралась улыбнуться, а письмо в кармане вдруг стало в два раза тяжелее.

В гостиную, размахивая американским флагом, примчалась Дот. «Королевский» период закончился. Теперь она решила быть первым американским президентом женского пола английской национальности и издавать законы, типа: чтоб никаких больше войн и бесплатное банановое мороженое каждому. Вскарабкавшись на табурет для пианино, она приложила руку к сердцу и застыла, типа слушает национальный гимн Америки.

Глядя на Дот, мама открыла было рот, закрыла, помедлила и заговорила:

– Хочу тебе кое-что сказать, Зои.

– Но я же ухожу…

– Это я виновата…

– В чем?

Мама показала на Дот, с воодушевлением размахивающую флагом:

– В том, что она не слышит.

– Ты виновата, что она глухая? Но… я думала… Разве она не родилась такой? Вы же с папой всегда так говорили.

Мама, не поднимая глаз, покачала головой:

– Я тогда случайно забеременела.

– Мам! Давай без подробностей.

– Я не хотела ее, – торопливо, не переводя дыхания, не глядя на меня, продолжала мама. – Мне было достаточно двух дочек, но папа меня уговорил. И дедушка тоже, если на то пошло. – Я опустилась на пол возле маминых ног. – Папа ему все рассказал. Сказал, что я хочу избавиться от…

– Аборт сделать?

Мама приложила палец к губам и покраснела, хотя Дот ровным счетом ничегошеньки не слышала.

– Не очень хорошо получилось, особенно учитывая дедушкину набожность. Они вдвоем, можно сказать, с ножом к горлу ко мне пристали. Мы ведь только что похоронили бабушку, они и говорят, как, мол, будет хорошо, если в семье появится новая жизнь. Ребеночек. Они меня практически заставили.

– Вот, значит, почему… ну, там, у тебя в шкатулке с украшениями, только мои детские штучки и Соф тоже, а от Дот – ничего.

Мама печально пожала плечами, сжала чашку:

– Она была мне как чужая. По правде говоря, я даже злилась на нее. Рвалась скорее выйти на работу. – Дот спрыгнула с табурета, флаг шлейфом волочился за ней. – Однажды – ей было всего несколько месяцев – она проснулась с температурой. Я была жутко раздосадована – на работе назначена важная встреча, я должна представить материалы новому клиенту, а тут… И я убедила себя, что это пустяки, ничего серьезного, – мамин голос упал до шепота. Она прерывисто вздохнула, и я взяла ее за руку. – Я оставила ее с вашей няней, а на работе выключила телефон, чтобы сосредоточиться. Только от секретарши узнала, что Дот забрали в больницу. Ты это помнишь?

Я медленно кивнула:

– Обрывками: крошечная кроватка, куча трубок. Я никогда не знала, что с ней такое было. Вы не говорили.

Мама поднесла чашку к губам, но чая не отхлебнула:

– Менингит. Врачам удалось спасти ее, но с нарушением слуха они ничего поделать не смогли.

Дот выбежала из комнаты, волоча за собой флаг. Мы с мамой проводили ее взглядом.

– Я долго корила себя. Очень долго. И дедушка тоже. Именно это он тогда сгоряча и сказал мне. Обвинил в том, что я плохая мать – дескать, сначала вообще не хотела Дот, а потом бросила, когда та заболела. Я не могла простить его, хотя на самом деле злилась, конечно, не на него. – Мама посмотрела прямо мне в лицо, Стью, и под ее пристальным взглядом я покраснела. – Чувство вины, оно разрушает человека. Нужно постараться сделать так, чтобы оно тебя отпустило. – Мама бросила многозначительный взгляд в заднее окно, за которым виднелся сарай, а я вдруг вспомнила шерстяную шапку, и шарф, и шезлонг, и одеяло. – Что бы это ни было, ты должна вычеркнуть это из памяти. Это тяжело, Зои. Но ты должна простить себя.

Мама снова принялась за чай, а я встала, тихо вышла из гостиной, но направилась не к входной двери, а на кухню. Там медленно вытащила последнее письмо, конец моей истории, и бросила в мусорное ведро.

Теперешнее письмо немного другое, Стью. Прежде всего, я пишу не в сарае, а в своей комнате, за своим столом, и сейчас не глубокая ночь, а ясный день. Ты не прочтешь его, ты уже не можешь – но все равно мне хочется поделиться с тобой. Как знать, может, духи существуют, и ты порхаешь, весь такой прозрачный, где-то рядом и заглядываешь мне через плечо, интересуешься: что было на поминальной службе 1 мая.

Я все-таки решилась что-нибудь прочесть. И в самый последний момент нашла кое-что очень подходящее. День-деньской расхаживала по своей комнате, повторяла слова и гадала, придет ли Арон на службу или он все еще в Южной Америке – сидит на скамейке и думает о маме, о брате, о деревьях, и о дожде, и о скрывающейся из виду руке. Сандра говорила, что он, мол, обещал постараться, но она особо не надеялась. И я тоже.

– Очень уж он далеко, – сказала она пару дней назад. – И очень дорого.

Конечно, в тот день я думала не об одном только Ароне. О тебе тоже, Стью. Сидишь, думала я, в своей камере, ждешь, хочешь, чтобы все закончилось. Готовый ко всему. Все принимающий. Отважный. Я знала, что казнь должна состояться в шесть часов вечера по техасскому времени. Это полночь у нас в Англии. В Йорке, если тебе интересно. И не на Сказочной улице, а на Фулстоун-авеню. Полагаю, больше незачем скрывать это.

Поминальная служба была назначена на шесть часов вечера. Чтобы как-то убить время, мы с Дот взялись сочинять американские законы. Тебе, Стью, будет приятно узнать, что мы отменили смертную казнь и усовершенствовали тюрьмы – на Рождество их полагается украшать, охранникам полагается делиться с заключенными пиццей, в камерах полагается прорубить большие окна, чтобы было видно солнце.

– Как ты, детка? Нормально? – спросил папа, когда я в черном платье спустилась вниз.