Онлайн книга «Дальгрен»
|
Подлинная анонимность в текущей нашей ситуации, разумеется, невозможна. После нашей публикации интервью с автором многие почитают за секрет Полишинеля, что садовод, каковой возделывает эти несгибаемые медные цветы, – вообще-… Утром слез с антресолей, едва проснувшись. Когда уходил спать, они аккуратным рядком лежали на спальнике, который Ворон расстелил им у дивана: Вудард свернулся калачиком в ярде от края. Роза сунула два пальца Я шумно Толкнул дверь и загнал их внутрь. Ланья возилась с магнитофоном, подняла голову – не ожидал, что она так вздрогнет. – Больше никого? – спросил я. – Господи, ты меня напугал. – Она нажала кнопку перемотки (вперед? назад?). Все защелкало, затрещало и закрутилось. – Я детей привел. Роза тут же удалилась в угол и села на стул. Вудард подбрел к столу. Марселина сказала Стиви: – А ну кончай, – только я не понял, что /он/ [сделал]. – Остальные скоро придут, – сказала Ланья. Я сказал: – Хорошо. Тогда сделай так: днем, когда за детьми придут родители, раздай им этих. Ланья выпрямилась во весь рост и посмотрела на меня в упор: – Твою мать! – Я не могу их оставить, – сказал я. – Говорил ведь уже. Она поджала губы в ниточку и смотрела сердито. Я сам удивился, что такой реакции и ждал. – И что я буду делать с… Да, я помню, что ты говорил. Стиви рявкнул: – А ну руки убрал, ниггер! Вудард Роза расплакалась. Стиснула кулачок. От всхлипов подбородок запрыгал, слезы текли из глаз ручьями – из обоих уголков разом. Сэмми Это письмо прикреплено к странице, где начинается следующая запись, скрепки сверху и сбоку. На почтовой бумаге отпечатались очертания прикрепленного под ней конверта. Какой абсурд… …извиняться за не причиненную пагубу. Но на ваш сегодняшний праздник я не пришел – если Лансанг доставил вам настоящее послание. Нет ничего одиознее, чем пошлые отсылки к пошлости смягчающих обстоятельств. Нет ничего огорчительнее для человека, высоко ценящего формальную честность, чем обнаружить, что при нарушении протокола в качестве единственного честного оправдания он способен привести только «личные причины». Однако на тот момент, когда вы это читаете, я по личным причинам отсутствовал на вашем празднике. Я расстроен. Я выказал грубость. А мне нередко воображалось, что это – самое чудовищное признание, к какому я могу оказаться принужден. Простите меня. Малоутешителен аргумент, что власть имущие выступают покровителями искусств всего успешнее, когда редко появляются на глаза. Меня беспокоит Город, каковой я самонадеянно полагаю своим. Мне всегда представлялось, что всякому обществу необходимо свое искусство; и, дабы это искусство принесло плоды, его надлежит оградить от устрашения со стороны властных центров. Посему я не читал ваших стихов. И не прочту. Будь я менее общительным или Беллона – более многолюдной, меня устроило бы прочесть ваши стихи и никогда не встречаться с вами. Но я – существо крайне социальное, а масштабы социума Беллоны известны нам обоим. Так что мы встретимся. И я с нетерпением жду вашей второй книги в любой момент. Надеюсь, ее публикация будет осуществлена не менее стремительно. Друг мой, механизмы власти завораживают меня. Кто в здравом уме возмечтает о президентском грузе проблем и ответственности? Господи, я! Я возмечтаю! Но с еврейской бабушкой президентом не стать. Родственники-миллионеры со связями в Гарварде способствуют. А вот умеренно состоятельные, с крепкой эмоциональной привязанностью к Вустеру (кливлендские фабриканты, выпускающие растворители) – решительно помеха. Не посыпать ли еще соли на рану? Диплом по корпоративному праву в Йеле – одно дело; диплом по патентному в Нью-Йоркском университете (с отличием, 1960, и все равно – две попытки добиться сертификата на практику в Нью-Йорке. Опять личные причины?.. Жизнь – боль!) – совсем другое. Я заболтался. Весьма велика вероятность, что я некоторое время не буду появляться дома. А до нашей встречи остаюсь Ваш, искренне, Роджер Калкинз РК;у.д. слишком темно и не видно. Так что я поднялся, потянулся, отложил доску, вошел в дом – и вдруг заорал, и завопил, и захохотал, и все высыпали посмотреть, что творится: – Ночной набег! – сказал я им. – Мы идем в ночной набег! Что мы и сделали – на здание с витражными окнами (городские львы, многоцветное мерцание наших огней), а с нами и Ланья, тихая как мышка; и на улице вышла забавная недодрака с тремя мужиками. Они раздухарились, насколько посмели, а потом, я так понял, догнали, что дали мху [маху?]; пару раз, впрочем, об стену их все-таки долбанули. В гнезде Денни наполнил бутылку из ведра на плите; я забрал ее на крыльцо и еще некоторое время писал. Появилась Ланья, присела у меня за спиной, положив руки мне на плечи, щекой к моей щеке. [—] Ну ты – Отличная была мысль. Она ласково сказала: – Я, блядь, разозлилась ужасно, когда мадам Браун сказала, что ты удрал. Но я пришла сюда, а все сказали, что ты пишешь, – тогда ничего. – Она взяла пачку голубой бумаги. – Я стащу и почитаю. Через двадцать минут верну. Ладно? – Ага, – сказал я. – Знаешь, вот это мне нравится больше всего, что я писал раньше. Что, правда, не значит ничего. – Так нравится, что можно и второй сборник запилить? Я ей ухмыльнулся: |