Книга Дальгрен, страница 258 – Сэмюэл Дилэни

– Нет. Тебе скучная тишина и покой на пользу – напиши что-нибудь.

– Мне не скучно, – сказал я. И решил, что минимум час просижу над листом бумаги. Просидел; ничего не написал. Но мозг бурлил, и булькал, и крутился в черепе, как яйцо в кастрюле.

Когда наконец лег, отрубился, как женатый старик.

Один из них среди ночи встал отлить, вернулся в постель, раздвигая растения, и мы потрахались – жестко и, по-моему, шумновато.

Утром встали все одновременно.

Я заметил, что Ланья замечает, что я притих. Она заметила, что я заметил, и засмеялась.

После кофе вместе дошли до школы. Денни попросился остаться на занятиях. Тут я заметил, что она уже сомневается, не перебор ли это – два дня подряд. Но она сказала:

– Да пожалуйста, – и я их оставил, и вернулся в дом, и разок спросил себя, не лучше ли вернуться в гнездо.

Мы с мадам Браун опять пообедали.

– Как вам у нас в гостях?

– По-прежнему много думаю, – сказал я ей. – И еще думаю, что эти раздумья меня доконают.

– А стихи?

– Не написал ни слова. Мне, наверно, просто трудно здесь писать.

– Ланья говорит, вы и у себя пишете редко. Она считает, там слишком людно.

– По-моему, дело не в этом.

Еще поговорили.

А потом я принял решение:

– Я возвращаюсь в гнездо. Передайте Ланье и Денни, когда вернутся, ладно?

– Хорошо. – Она с сомнением воззрилась на меня поверх суповой ложки с лужицей вишисуаза «Кросс и Блэкуэлл». – Не хотите их дождаться и сказать?

Я налил себе еще вина:

– Нет.

Когда в дверь позвонил очередной пациент, я взял тетрадь и побрел (пять занятных минут на полпути думал, что заблудился) обратно в гнездо.

Тарзан с обезьянами, обсевшие крыльцо, более или менее мне обрадовались. Дальше по коридору меня изо всех сил похлопали по спине Жрец, Калифорния и Собор. Флинт кивнул, дружелюбно, но откровенно уклончиво. И я очень ясно подумал: если б я ушел, главарем стал бы Флинт, а не Саламандр.

Я забрался на антресоли, велел другу Откровения Майку подвинуться к хуям.

– Ой да, Шкет. Конечно, прости. Я слезу…

– Можешь остаться, – сказал я. – Только подвинься. – А потом растянулся, плечом на тетради, и уснул – плюх!

Проснулся отупелый, но нащупывая авторучку. Ушел на крыльцо веранды, прихватив сколько-то голубых листов, положил на колени сосновую доску и все писал, писал и писал.

Зашел в кухню попить воды.

А там Ланья с Денни.

– Привет.

– Ой, привет.

Вернулся на веранду и давай писать дальше. В конце концов стало

во все горло:

– Ланья! Денни!

Если и отозвались, я не услышал; и от крика я уже охрип. Уличная вывеска грохотала в раме – вот до чего окреп ветер.

Я сделал еще шагов шесть – босая нога на бордюре, сапог в водостоке. В лицо плескало пылью. Моя тень ковыляла вокруг меня по мостовой – заострялась, размывалась, утраивалась.

По улице шли люди, а за ними сверкала тьма.

Под небом распускалась эта медленная чокнутая молния.

Стайка людей повернула ко мне; кое-кто сманеврировал в первые ряды.

Впереди одна фигура поддерживала другую – кажется, раненую. С какого-то перепугу я забрал себе в голову, что это коммуна: Джон и Милдред ведут остальных, и с Джоном что-то приключилось. Сполох в облаках…

Они на тридцать футов ближе, чем я думал:

Джордж озирал небо – блестят зубы во влажной пещере толстых губ, зрачки снизу обведены белым, на мокрых, исчерченных венами висках хлопья отблесков – и поддерживал пастора Тейлор, а та клонилась вперед (плача? смеясь? прячась от света? что-то ища на земле?) – волосы жесткие, как сланец, костяшки и ногти понизу чернее, чем кожа между ними.

Позади них в толпе совсем темных лиц шла веснушчатая негритянка с кирпичными волосами; и слепонемой; и белокурый мексиканец.

Кто-то кричал, перекрикивая крики остальных:

– Слышите самолеты? Вы слышите, сколько самолетов? – (Да откуда здесь самолеты?) – Низко-то как летят! Они ж разобьются! Слышите… – И вот тут фасад дома через дорогу треснул сверху донизу и раздулся очень медленно, я даже не понял как. Поперек улицы полетели свесы, карнизные камни, оконные рамы, стекло и кирпич.

Они завопили – я расслышал, несмотря на взрыв, потому что кое-кто был совсем рядом, – и кинулись к ближайшей стене, увлекая меня за собой, и я врезался в тех, кто впереди, а те, кто позади, вышибли дух из меня и всё вопили; кто-то, падая, потянулся мне через плечо, мимо уха прямо, и чуть его не оторвал. В тех, кто позади, со всего маху врезались другие люди (или что?).

Кашляя и цепляясь за что попало, я развернулся и отпихнул того, кто позади. На той стороне улицы балки в коросте кирпича и штукатурки выложили мозаикой сияющую пыль. Я заковылял прочь от стены в ковыляющей толпе и споткнулся о крупную тетку, которая стояла на четвереньках и трясла головой.

Я попытался ее поднять, но она опять упала на колени.

Тут до меня дошло, что она сгребает в опрокинутую сумку раскатившиеся банки томатного и ананасового сока и упаковки печенья. Черное пальто разметалось по кирпичной крошке.

Одна банка подкатилась к моей ноге. Пустая.

Тетка еще ниже припала к земле, щекой прижалась к мостовой, потянула руку меж гремящих банок. Я наклонился, чтоб снова ее поднять. Тут кто-то дернул ее с другой стороны и заорал:

– Шевелись! – (Швĕлüс! – гласные, долгая и краткая, кричали по-ослиному; «ш» мягкая, как «в», «с» невнятная, как «ш».) Не отпуская тетку, я поднял голову.

А там Джордж.

Она встала между нами, вереща:

– Аааааааааааа… Ынннннн! Не трожь мя! Аааааааааа – не трожь мя, ниггер! – Пошатнулась и чуть не упала у нас в руках. По-моему, на нас обоих она так и не посмотрела. – Аааааа… я видела, чё ты сделал! – бедная белая девонька, она ж против тя ничё не могла! Мы всё видели! Мы все видели! Она приходила тя искать, вечно всех спрашивала, где ты, а ты ее взял, вот так просто взял, вот так вот просто! И глянь, что вышло! Ты глянь! Ох господи, ох батюшки, не трожь мя, ох господи!

– Ай, да шевелись ты! – снова закричал Джордж, потому что она снова стала падать.

Он опять потянул; из моей хватки она вырвалась. Пальто ссадило мне руки. Я увернулся, а она все визжала:

– Эти вон белые тя прикончат, ниггер! Ты с беленькой девонькой чё сделал – мужики эти белые нас теперь всех порешат! Все витрины везде побил, все фонари поломал, залез и с часов сорвал стрелки! Насильничал, и грабил, чё только не делал. Ох господи, теперь стрельба выйдет, и пожары, и кровь везде польется! На Джексоне теперь всё постреляют. Ох господи, ох господи, не трожь мя!