Книга Дальгрен, страница 95 – Сэмюэл Дилэни

Толкнув их плечом, в бар вошел Эрнст Новик. Остановился, одернул полу пиджака, огляделся, увидел Фенстера, увидел Шкедта и направился к Шкедту.

Тот слегка выпрямил спину.

– О, здравствуйте. Как вы нынче?

От своей маленькой победы Шкедт заулыбался. Чтобы скрыть улыбку, перевел взгляд на тетрадь. Стихотворение, на котором Фрэнк открыл, вчерне называлось:

На полях Шкедт набросал варианты: «Рыжий Волк», «Огненный Волк», «Железный Волк».

– Э… порядок. – Внезапно и решительно он сдернул ручку с верхней петлицы жилета, вычеркнул «ЛЮФЕРА» и поверх вписал: «ПРИВОДЯЩИЙ ВОЛКОВ». Посмотрел на Новика: – У меня все прекрасно; и я много работаю.

– Это хорошо. – Новик взял выставленный ему джин-тоник; бармен отошел. – Я, вообще-то, как раз и надеялся вас встретить. Потому что мы тут поговорили с Роджером.

– С мистером Калкинзом?

– Мы сегодня после ужина гуляли в садах «Октября», пили бренди, и я рассказывал ему про ваши стихи. – Новик сделал паузу, подождал, но не дождался реакции. – Он остался под большим впечатлением.

– С чего бы? Он не читал же.

Новик опустошил бокал.

– Вероятно, на него произвел впечатление мой рассказ, а равно… как бы это сказать? Не то чтобы они про город – про Беллону. Скорее, Беллона – по крайней мере, в тех, что я лучше всего запомнил, – составляет декорации, в которых стихи могут… разворачиваться. – Легчайшая вопросительность в финале фразы просила о подтверждении.

Шкедт кивнул – не столько подтвердил, сколько предложил продолжать.

– Она образует декорации, а также творит некое настроение или ставит вопрос. Или я вчитываю слишком нагло?

– Чего? Не, нормально.

– Так или иначе, Роджер высказал идею: давайте спросим молодого человека, не хочет ли он эти стихи напечатать?

– Чего? Не, нормально. – Пунктуация та же, но у каждого слова – совсем иная длительность, и ударение, и интонация. – То есть это бы… – Улыбка расщепила напряжение, которое стягивало его лицо. – Но он же их не видел!

– Я ему на это указал. Он ответил, что полагается на мое воодушевление.

– Вы настолько воодушевленно говорили? Может, он просто хочет что-нибудь напечатать в газете?

– Это я ему тоже предложил. Нет, он хочет выпустить книгу и распространить по городу. Хочет, чтоб я раздобыл у вас копию стихотворений и название.

Раздался шум – это из тела вышло все дыхание. Шкедт провез рукой по стойке. Сердце стучало громко, сбивчиво, и хотя он вроде бы не потел, по пояснице сбежала капля, замерла на цепочке…

– Вы, наверно, очень воодушевленно говорили… – и покатилась ниже.

Новик отвернулся к своему бокалу:

– Поскольку это предложил Роджер, а вы, я так понимаю, готовы согласиться, давайте я скажу абсолютно честно: я с удовольствием проглядел ваши стихи, с удовольствием послушал, как вы читаете; над языком – во всяком случае, судя по тому, как вы их правите, – вы немало поработали. Но я с ними прожил совсем недолго и не могу решить, насколько они, за неимением простого слова, хороши. Вполне вероятно, если б я наугад взял их и прочел в книжной лавке, и притом очень внимательно прочел, меня бы в них почти ничего не заинтересовало.

Шкедт насупился.

– Вы говорите, что пишете всего несколько недель?

Шкедт кивнул, по-прежнему супясь.

– Удивительно. Вам сколько лет?

– Двадцать семь.

– Погодите-ка. – Мистер Новик отодвинулся. – Я-то думал, вы гораздо, гораздо моложе. Я бы решил, вам лет восемнадцать-девятнадцать и вы почти всю жизнь проработали в деревне.

– Нет. Мне двадцать семь, и я где только не работал – в городе, в деревне, на судне. А это тут при чем?

– Абсолютно ни при чем, – засмеялся Новик и выпил. – Совершенно ни при чем. Я с вами встречался всего пару-тройку раз, и было бы безусловным нахальством полагать, будто я вас знаю, но, если по-честному, я думал о том, как вы отнесетесь к подобному повороту. Двадцать семь?..

– Я был бы рад.

– Очень хорошо, – улыбнулся Новик. – И вот к какому решению я пришел: в мире выходит так мало стихов, что не годится мешать тому, кто хочет опубликовать еще. Раз вы старше, чем мне казалось, дело даже упрощается. На мне меньше ответственности. Вы поймите, я ведь на самом-то деле ни при чем. Это мистер Калкинз предложил. Не подумайте обо мне дурно, но я его поначалу отговаривал.

– Потому что вы считаете, что мои стихи недостаточно хороши?

– Потому что обычно Роджер не публикует поэзию. Его сносит в сенсационность – зачастую ненароком. У сенсаций с поэзией ничего общего. Но ваши стихи не сенсационны. И по-моему, он не планирует раздувать из них сенсацию.

– Знаете, я только что разговаривал с другим поэтом – ну, который давно пишет, у него книжка вышла, все такое. Публиковал стихи в «Поэзии». И еще в каком-то журнале… в «Нью-Йоркере». Может, мистер Калкинз захочет и его тексты посмотреть?

– Вряд ли, – сказал мистер Новик. – И пожалуй, во всей этой истории таково мое единственное возражение. Как вы хотите назвать книжку?

Спину свело почти до боли. Распуская мускулы, Шкедт почувствовал неуют в кишках – симптом страха. Разум был остер и блистал. Двоих мужчин, затянутых в кожу, что беседовали в углу, женщину в рабочих сапогах, что выходила из мужского туалета, Фенстера и Люфера, что всё сидели в кабинке, бармена, что облокотился на стойку поверх полотенца, Шкедт осознавал так же четко, как Новика. Подтянул тетрадь себе на колени, посмотрел. Сосчитав до семи, поднял голову и сказал:

– Я хочу ее назвать… «Медные орхидеи».

– Как, еще раз?

– «Медные орхидеи».

– Два слова, и все?

– Именно. Просто «Медные орхидеи».

– Очень хорошо. Мне нравится. Я… – Тут лицо у Новика переменилось; он рассмеялся. – Это правда хорошо. И с чувством юмора у вас порядок!

– М-да, – сказал Шкедт. – Потому что я считаю, нужно иметь медный лоб, чтоб выкинуть такой кунштюк. Я – и сборник стихов? – И тоже рассмеялся.

– Да, мне очень нравится, – повторил Новик. – Надеюсь, все получится. Может, мои сомнения окажутся беспочвенными. Принесите нам копию текстов – в ближайшие дни, когда угодно.

– Не вопрос.

Новик взял бокал.

– Пойду поговорю с Полом Фенстером. Он сегодня уехал от Роджера, хочу поздороваться. Ничего?

– Ага, – кивнул Шкедт ему вслед.

Затем снова посмотрел на тетрадь. Большим пальцем выдвинул скрепку авторучки из пружинки и еще посидел, глядя на обложку: щелк-щелк, щелк-щелк, щелк.

Вывел на картоне: «Медные орхидеи». И сам еле разобрал буквы в грязи.