Книга Дядя Джо. Роман с Бродским, страница 65 – Вадим Месяц

Красномордый, растрепанный, с левым закрывающимся глазом, что часто бывает со мной в состоянии опьянения, передвигаться я мог с трудом. Я скрутил нотную тетрадь в трубочку, положил ее в карман и поковылял туда, куда, по моему мнению, должен пойти человек в моем положении и кондиции.

На Мортон-стрит, 44, к Дяде Джо.

Проникновения в дом я не помнил, но оно, очевидно, произошло, потому что часам к двенадцати я обнаружил себя в кресле посередине комнаты, густо увешанной фотографиями, открытками и репродукциями. На большой черной конторке стояли венецианская гондола средней стоимости и бюстик Пушкина. Гондола и Пушкин находились в какой-то странной связи. Книги, печатные машинки, кофейные чашки. Я встал в поисках бутылки и пошел на кухню. Открыл наугад несколько шкафчиков. Подошел к холодильнику.

— Я знал, что вы полезете опохмеляться, — раздался голос Дяди Джо, — но за пивом, извините, не сходил.

— Я не пью пиво утром, — ответил я машинально и обернулся к поэту.

Тот был в какой-то робе, словно только что убирал листья во дворе.

— Прогуливался в саду, — пояснил Бродский. — Отличный внутренний дворик. Намного приятнее тюремного.

— Извините за вторжение, — собрался я с мыслями. — Мне казалось, стихотворение удалось настолько, что мне необходимо с вами поделиться.

— Как раз за это я вас и простил, — сказал Дядя Джо, посмеиваясь. — Только вот зачем вы ломились к Маше? Она преподает сегодня. И тут среди ночи — уральский, так сказать, пельмень.

— Сибирский, — поправил я Бродского. — Пойду извинюсь перед Машей.

— Прекратите похмельные штучки, — прикрикнул Иосиф. — Где ваша алкоголическая гордость? Нажрались — так нажрались. Повод был. Подтверждаю.

Выпить хотелось до безобразия. Дядя Джо обратил внимание на мои бегающие глазки и с пренебрежением бросил:

— Остался «Бейлис» от гостей, на кухне.

— Я его тоже не люблю.

— Пижон! Пиво не пьет, ирландский ликер презирает! Золотая молодежь. Профессорский сынок за границей. Откуда в стихах Мама Гусыня?

— Да она была там.

— Точно?

— Точно.

— Значит, кого-то другого приплели ни к селу ни к месту. Вам серьезно повезло, что я не спал.

— А то что бы вы сделали? Пристрелили?

— Я пристрелил однажды ночного вора.

— Наслышан. Весь город только и говорил об этом.

Бродский лукаво посмотрел на меня.

— Запомните раз и навсегда. Появляетесь только по предварительному звонку. А лучше вообще не появляетесь. От вас всегда неприятности. Кот убежал сегодня.

— А я бы съездил с вами в какие-нибудь доисторические пещеры. Неужели вам не понравился поход в тюрьму?

Бродский пожал плечами.

— Я бы предпочел музей. Или библиотеку. Хм. В вашей тюрьме было интересно. Проституткам не звонили? Я помню, вы записывали номера.

— Звонил, — соврал я. — Договорился с одной встретиться в центре, у городских часов. Подъехал — а там страшилище в перьях. Я развернулся — и поехал домой.

— Исключительно избирательный молодой человек. Вы мне прислали стихи. Вот.

Про меня, что ли?

— Да нет. Что вы. Просто образ поколений.

Я расстроился и засобирался на Варик-стрит.

— Не терпится хряпнуть?

— У меня в четыре часа семинар в Стивенсе. Чехов. Хочу рассказать про «Вишневый сад».

— Содержание помните?

— «В Москву! В Москву!»

Я был в этом доме, на втором этаже, уже после смерти Бродского. Заходил с Гандельсманом, секретарем Солженицына Серебренниковым и издателем Володей Аллоем в пустую квартиру. Маша Воробьева ^[101] поручила Гандельсману кормить кота. Заезжал потом еще пару раз, но на первом этаже больше никогда не был.

Вернувшись домой, я застал Гандельсмана в компании с Крюгером. В доме пахло жареной свининой и луком. Они пили водку и по очереди повторяли:

— Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла кларнет.

— Без водки мясо только собаки едят. Что празднуем? — поинтересовался я.

— Дикция, — воскликнул Беня, завидев меня. — В поэзии в первую очередь важна дикция. Где вы ночевали, молодой человек? Звоню вам второй день. Решил вот навестить.

— Ночую я у женщин, — сказал я первое, что пришло на ум. — А о встрече мы не договаривались.

— Выпьете с нами? — спросил Крюгер.

— У нас с Володей prohibition, — сказал я и ткнул рукой в сторону плаката.

Нашего меморандума на месте не оказалось. Володя развел руками, показывая, что его насильно споили.

— Тебе звонил Парщиков. Он сейчас в городе. Остановился у Лемберского. — Он чокнулся с Крюгером за здоровье всех присутствующих.

— Времена меняются, — вздохнул я. — Еще пару дней назад мне пришлось отказать в компании такой прекрасной женщине.

— Женщины меняются вместе с временами, — пошутил Бенджамин.

Выглядели они как старые приятели. Оба бородатые, не в меру жизнерадостные, в одинаковых старперских джинсах Levi’s.

— У вас униформа такая? — спросил я.

Гандельсман, который знал наизусть чуть ли не всего Евтушенко, продекламировал:

— Про вашу любовь по городу ходят слухи, — хохотнул Крюгер. — Это правда? Или просто интересничаете?

— Это правда, — опередил меня Гандельсман. — Мы решили познать друг друга.

Я вынул с полки антологию американской гей-поэзии, только что вышедшей у Фостера в «Талисмане».

— Word of Mouth. Лучше не скажешь.

— Вы там тоже участвуете?

— Мы еще не сделали coming out, — сказал Гандельсман. — Готовим речь, должную перевернуть сознание русской диаспоры.

Шутки в подобном дебильном стиле продолжались еще какое-то время, пока к нам не заглянул Большой Василий. В общении с ним я находил гораздо больше интересного, чем в разговорах о судьбах русской интеллигенции. Слесарей и электриков не волнуют умственные абстракции. Васька предлагал поехать всей компанией на пикник. Я после бессонной ночи отказался. Сослался на то, что шарахался вчера по кабакам и мне бы хорошо отмокнуть. Василий с подозрением посмотрел на Крюгера, хлопнул с мужиками стопку водки и растворился.