Книга Дитя да Винчи, страница 47 – Гонзаг Сен-Бри

— Может, сделаем перерыв? — предложил Морис и добавил: — Ребенку, мне кажется, трудно.

— Нет, Морис, поверьте ему и увидите: он сможет одолеть ступени, и, повернувшись ко мне, Мадмуазель Вот подбодрила меня следующими, почти невразумительными словами: — Теперь, когда ты обладаешь знаниями, говори согласно им.

— Раз так, продолжим, — с заметным удовольствием произнес Морис. — Ветер, сближающий кожи животных, заставит людей скакать.

На сей раз объяснение дал четвертый, незаметно внедрившийся в наш кружок, причем сделано оно было с акцентом, из чего я заключил: в наших рядах прибыло, с нами шотландец.

— Волынка, под которую пляшут.

К моему величайшему изумлению, появление непрошеного гостя ничуть не смутило ни повара-садовника, ни старую деву, быстрота ума которой могла быть оценена в девятнадцать по двадцатибальной системе.

— Лучшие будут побиты больше других, у них заберут детей и сдерут с них кожу, прежде чем раздробят и перемелют их кости.

— Орешники, с которых сбивают плоды, — ответил чей-то голос.

— Чем больше разговаривать с кожей, одеждой для чувства, тем больше наберешься мудрости, — пропел чудный голос, голос мастера с присущими ему контрастами и гармонией, тенью и светом.

На сей раз я не собирался упустить свой шанс, поскольку почувствовал: да Винчи имеет в виду речь или письмо. Я собирался додумать, но не удержался и брякнул:

— Кожи животных, на которых пишут.

Антиквар захлопал в ладоши.

Морис снова взял слово:

— Деревья и кусты в больших лесах превратятся в пепел.

— Дрова, — ответил кто-то.

Стало смеркаться. Голос продолжал:

— Будучи уничтожены огнем, они лишат свободы людей.

Услышав это, я сказал себе: «Надобно и впрямь быть вдохновленным свыше, чтобы понять смысл труднейшей притчи».

Но единственная присутствующая среди нас женщина еще не сказала своего последнего слова. Она дала объяснение так, словно выиграла самый большой куш в национальную лотерею.

— Камни, превращенные в известь, которая идет на постройку стен тюрьмы.

Теперь Морис обращался ко мне:

— Видишь, малыш, мы собрались за столом, где мужчины имеют возможность не ударить в грязь лицом. Слушай хорошенько следующую притчу и увидишь: она о том же.

— Из веревочек соорудят они себе жилище и будут жить в своих собственных кишках.

Я тотчас представил себе картинку: подпол Кло-Люсе, где Морис хранит съестное.

Но единственная среди нас представительница женского пола вновь опередила нас всех.

— Сосиска, упакованная в кишку.

Значит, нас было все-таки четверо в этой голубятне, да еще тот, кто загадывал загадки.

— У меня осталось еще две, — проговорил Морис не своим голосом.

— На сегодня достаточно, становится поздно. К тому же я уверена, о нем там беспокоятся, — ответила Мадмуазель Вот.

— Нет, я хочу еще играть.

— И увидим, как через всю страну люди идут по коже больших животных.

Я подумал о звериных кожах, служащих коврами в домах охотников. Нет, не то. Мадемуазель Вот опять оказалась смекалистее всех.

— Подметки из бычьей кожи.

Старая дева, играя в Винчи, превратилась в эдакую маленькую хитрую шалунью.

— Люди будут идти, не двигаясь, будут говорить с теми, кого нет рядом, услышат, как говорят те, кто ничего не говорит.

Даже не надеясь быть первым, я выпалил:

— Радио.

— Телефон, — почти одновременно со мной произнесла Мадмуазель.

Морис отрицательно мотнул головой. Антиквар с неподражаемым акцентом выговорил:

— Маечта.

— Простите, а что конкретно вы имеете в виду? — спросила Мадмуазель Вот так, словно ее что-то задело.

— Маечта, ну то, что заставляет нас мечтать.

— Он прав. Это мечта, — подтвердил голос, то ли Мориса, то ли чей-то еще, идущий откуда-то сверху.

Морис был астматиком и тем не менее не переставал надрываться на службе, например, выращивая в подполе Кло-Люсе спаржу. Страдая от холода суровой зимой 1962–1963 годов и бормоча под нос старинные поговорки типа «На Святую Катерину не забудь сажать малину», он и впрямь с наступлением теплых дней размножал черенкованием кустарники. А еще ходил в лес за ручей, впадающий в пруд, собирать сморчки и лесную землянику, содержал в бадье, прикрытой цементной плитой, кролика, готовил на всю нашу ораву. От него всегда пахло супом, который варился в этот день: капустным, луковым, морковным.

Во времена Людовика XI жил отшельник Франсуа де Поль, который проповедовал любовь к природе без всяких ухищрений. Что может быть более правильного, к тому же, если речь идет о таком крае, который иначе, как сад Франции, и не назовешь? Этот святой человек, к советам которого часто прибегала королева, чьих детей он крестил, увлекался собиранием трав и растений. Таким же вот человеком был для нас Морис — наш повар, садовник, а в случае необходимости, врачеватель и домашний лекарь, не святой, конечно, но что-то вроде того. Мы, дети, заменили ему все. С тех пор как я понял, что Леонардо использовал его горло в качестве проводника своих высказываний, я ловил каждую его фразу. Впрочем, нелегко было понять, что говорил он сам, а что Леонардо. Не всякий же день в него вселялся дух Тосканца. К примеру, какая из фраз: «Легкий запах, появляющийся у шампиньонов — признак грозы» или «Примитивы не обязательно являются умственно отсталыми, они-то и делают открытия» — принадлежала Леонардо, а какая Морису? К тому же, словно для того, чтобы внести во все это еще большую неразбериху, поминая гения, жившего в нашем доме, он непременно подчеркивал схожесть их образа жизни: «Он тоже спал на жесткой постели и не ел мяса животных».

Как-то раз Морис отправился со мной на прогулку к прудам-близнецам в Амбуазском лесу — с ним преображалось буквально все: живое очеловечивалось, руины оживали — и показан мне отдельно стоящий особняк — фазаний двор Шуазёля ^[105], где посреди леса проживал одинокий старик с лошадью, а также пруд в форме епископской шапочки. Затем мы углубились в аллею ста шагов, которая привела нас к амбарам, уходящим под землей далеко в холм, к озеру с ключевой водой. Морис объяснял мне, как использовались в старину деревья с неровными стволами: оказывается, они очень ценились в Рошфоре и шли на изготовление форштевней кораблей. Многие из них были помечены королевским знаком, сохранившимся до наших дней, видно, когда-то они предназначались на сруб. Мориса влекло величие, присущее кончине любого живого существа и растения. Дерево крепнет кроной и слабеет корнями, где его гложет гниение, да и крона начинает притягивать молнию либо сдается под натиском ветра.