Книга Голова, страница 31 – Генрих Манн

— Я тоже не молокосос, — ответил Терра, — и по грубости натуры полагаю, что дух решительнее всего обнаруживается в действии. Эта публика мне нравится, — сказал он, силясь перекричать шум, так как спор столиков из-за прислуживающих дам перешел в драку. Клубок мужских тел, ощетинившийся, как еж, катался, кусаясь и отбиваясь, в луже воды из опрокинутого ведерка от шампанского. Арбитры вскочили на стулья и дикими возгласами поощряли схватку. Местные дамы визжали во весь голос, капельмейстер наяривал Гогенфридбергский марш ^[9]. Внимательно приглядываясь к этому ограниченному, но оживленному мирку, Терра думал: «Поколение, крещенное кровью». Хорошо сказано. Вновь и вновь подтверждалась и вскрывалась всеобщая кровавая зависимость, которую он мгновенно осознал в ту головокружительную ночную поездку с вершины башни по спирали вниз, к луже крови, где испустили дух два борца.

«Я больше, чем кто-либо, имею право считаться представителем моего поколения, крещенного кровью». Всего лишь день в «Главном агентстве по устройству жизни» — и уже труп! Он вмешался в отношения между двумя атлетами и укротительницей змей, — и все они покончили счеты с жизнью. Катастрофы зарождались в нем и ему подобных. И немедленно перед ним возникло лицо одного из ему подобных, самое враждебное, самое близкое, дышащее презрением, преданное греху честолюбия, — лицо Мангольфа! «Вот мой спутник! Он счастлив был бы увидеть меня внизу, но я выплыву, и если мы когда-нибудь попадем в преисподнюю, то безусловно вместе!» Терра торжествующе заскрежетал зубами, он мысленно провидел отдаленнейшие вехи своей жизни. Но вдруг он вздрогнул, услышав у самого своего уха взволнованный шепот. Это был Куршмид.

— Помогите мне, — шептал он, — я борюсь с невыносимыми сомнениями! Неужели вы, при своей неутолимой жажде нравственного совершенства, можете желать войны?

Терра, устремив взгляд на клубок дерущихся:

— Я хочу того, что должно быть.

— Хотят не хотят, — сказал хозяин ресторана, — а должны, — и с помощью слуг разорвал на части клубок. Для умиротворения умов капельмейстер заиграл что-то более спокойное, а дама в платье цвета резеды запела:

Она пела хриплым с перепоя голосом, но тем выразительнее. Когда она подняла кверху руки для материнского благословения, у нее под мышками обнаружились два больших мокрых пятна, а на рай, где целуются, она неодобрительно покосилась.

— Ваше здоровье, — сказал Гуммель, настроенный миролюбиво. — А чего вы хотите? Ничего?

Едва Терра отвел взгляд от певицы, как кельнерша спросила его:

— Нравится она вам, что ли?

Кельнерша была одета под бебе, в платьице с широким кушаком, в чепчике с прикрепленными к нему белокурыми кудряшками и с ниточкой кораллов на могучей груди.

— Воображает тоже, что она тут одна настоящая артистка. Смех, да и только! — обиженно заметила она.

— Смейтесь сколько вашей душе угодно, милая фрейлейн! Разрешите мне только ответить на вопрос моего приятеля, не терпящий отлагательства. Вы тем временем будьте добры принести еще две бутылки вина. — Сконфуженная девица удалилась, а Терра с достоинством продолжал: — Действительно, я ничего не хочу, почти ничего, или во всяком случае немногого. У меня самые простые трезвые желания, — например, чтобы мне никто не наступал на мозоли. Чтобы не отворачивались от меня, проходя мимо, и не смеялись над тем, что я хочу поведать миру, — добавил он, так как Гуммель и Куршмид слушали, усмехаясь.

Бебе принесла бутылки и без приглашения налила стаканчик себе. Терра выпил с ней, со своими собутыльниками, а третий стаканчик выпил один, все это молча и озлобленно.

— Ну, рассказывайте дальше, дружок, — попросила бебе.

— Я прохожу под унижениями, как под проливным дождем, а люди удивляются, что я не теплый и не сухой.

— Вы мне нравитесь! — вскричала бебе. — Вот уж оригинальный гость!

— Только смирение покоряет мир, — бормотал Гуммель, усталый и несчастный; его клонило ко сну.

А Терра воодушевлялся все больше, голос его окреп.

— Ваши бездарные рецепты счастливой жизни никого не убедят, пока вы не проверите их на самом себе. Строго говоря, существует только одна действенная мысль: только она и страшна тем, у кого слишком много денег и добра. То, что есть во мне в смысле морального динамита, есть и у всякой девки! — прогремел Терра в нос.

— Да что вы! — удивилась бебе. Музыка больше никого не интересовала, столики прислушивались к словам Терра; вторая кельнерша, одетая шпреевальдской кормилицей, присоединилась к бебе и стояла, опершись на ее плечо.

— Каждая девка, — гремел Терра, — имеет значение для бога, духовное величие, право на человеческое достоинство и на неприкосновенность!

— Браво! — закричали бебе и кормилица и погрозили кулаками столикам, которые ржали.

— Борьба за мое человеческое достоинство, — гремел Терра, — это раз и навсегда единственный смысл моего земного существования!

— И еще пьянство! — выкрикнул кто-то.

— Если я добьюсь уважения для себя, — Терра поднял стакан, приветствуя всех вокруг, — то я добьюсь его также и для вас! Выпьем же до дна! — Он выпил стоя, и все последовали его примеру. Бебе, всхлипывая, повисла у него на шее, кормилица сказала:

— Наконец-то к нам в заведение попал приличный человек!

От единодушных криков «ура» Гуммель проснулся; он поднял голову и попросил опохмелиться, но Терра расплатился и проворно встал.

— Только не унывайте, милая фрейлейн! — прибавил он, обращаясь к ревущей бебе. — Никто на свете не скажет вам спасибо, если вы примкнете к армии спасения. Желаю успеха!

На улице в сырой и холодной предрассветной мгле Гуммель съежился и заныл, как ребенок:

— Вот ужас! Что же мне теперь делать?

— Идти домой с господином Куршмидом.

— Какая же в этом радость? — спросил бедняк.

— Здесь еще прогуливаются одинокие дамы. Я охотно… — предложил Терра.

Писатель вдруг заплакал.

— Вы мне не друг, — сказал он, успокоившись. — Но вы первый готовы оплатить мне какую-нибудь радость. Остальные полагают, что достаточно самого насущного. У меня много почитателей, но никому и в голову не приходит, что на душе у меня все равно тяжело, есть ли у меня теплая комната, или нет. Хоть бы один только раз сняли с меня эту тяжесть, на самое короткое время, на несколько ночных часов. Я жду этого, жду и жду! — Он воздел руки к дождливому небу. Никто не прерывал его. — Пиршественный стол, с цветами и серебром, дом, полный прекрасных женщин, музыка, и все в мою честь! — От радостных мечтаний голос его поднялся до теноровых нот. — Один мой взгляд — и они опьянены или стоят предо мной во всей своей мраморной красе. Они читают в моей душе, они, наконец, узнали меня, я не одинок, и мне сладко. О сладкая ночь! — И Гуммель, размахивая крылами поношенного плаща, сделал несколько стремительных шагов, устремился навстречу дымчатому призраку зари, прояснившему его разгоряченный мозг.