Онлайн книга «Интересная Фаина»
|
Эта умелая женщина получилась художница по имени Боровикова-Лесовская. Боровикова-Лесовская была совсем нестарая бездетная вдова с хорошим капиталом и деревянным домом на фундаменте в обкладку. Боровиковский дом стоял по-соседски с новиковским, и Боровикова-Лесовская давно знала Елизавету, с годов, когда Елизавета считалась женским педагогом и учила барышень в гимназии. Боровикова-Лесовская тогда называлась Щукина-Рыбальская Серафима. Боровикова-Лесовская знала про воспитанницу у Елизаветы — Фаину и жалела сиротку. Когда Фаина сломала забор и вышла на вид, Боровикова-Лесовская не испугалась, а только подумала, что зря Елизавета не успокоилась в своей физкультуре на девочках. Сама Боровикова-Лесовская уважала немца Фребеля, который придумал для детей активность и даже прописывал беготню напеременку с ручными трудами. Из науки уже давно известно, что немцы всегда знают предел. Елизавета немца Фребеля уважала еще раньше, чем Боровикова-Лесовская, но Елизавета не знала предела ни в чем, тем более ни в ком. И вот Фаина попросилась смотреть, как художница рисует. Боровикова-Лесовская сказала, что покажет Фаине, что только надо предупредить Елизавету. Боровикова-Лесовская посоветовала Фаине пойти за забор и сильно помыть руки мылом. Еще Боровикова-Лесовская сказала, что Фаине не надо тревожить Елизавету поломанным забором и знакомством с незнакомой женщиной, тем более на улице. Боровикова-Лесовская пообещала сама прийти к Елизавете поговорить про уроки рисования для Фаины. Назавтра Боровикова-Лесовская пришла и поговорила с Елизаветой. Боровикова-Лесовская сказала Елизавете, что уже давно хотела зайти по-соседски, что как обожала Елизавету в гимназии, так не перестает обожать по сей день. Что Елизавету в гимназии обожали все девочки, что особенно девочки обожали у Елизаветы приседания в разные стороны и холодные обтирания всего на свете. Боровикова-Лесовская сказала Елизавете, что Елизавета перед всем городом — святая за то, что оставила у себя в доме чужую сиротку; что сейчас же всему городу надо стать на два колена, говорить спасибо и молиться на Елизавету. Сказала, что Бог уже сказал свое спасибо Елизавете — послал Елизавете для поддержки мужа Серковского, а это такой столб, прямо дуб… Елизавета слушала Боровикову-Лесовскую и куталась в новую шелковую шаль с канарейками и канарейской бахромой почти что до самого пола. Потом Елизавета и Боровикова-Лесовская заговорили на два канарейских голоса. Фаина стояла возле двери с другой стороны, смотрела в дырочку от ключа и слушала. Пока Боровикова-Лесовская говорила Елизавете по-человечески, Фаина понимала все слова, хоть и волновалась, почему от Боровиковой-Лесовской не слышно слова про рисование. По-канарейски Фаина не понимала, но решила, что про рисование надо говорить как раз по-канарейски и что надо бежать за пониманием к попугайчику. Фаина развернулась и побежала. Но у Фаины не побежалось далеко. Фаина от волнения повернулась не через те плечи, споткнулась на ровном месте и упала возле двери головой вперед. Интересно, что Фаина могла никуда и не поворачиваться, а сразу открывать двери головой. Но человеку не дано такое знать. Фаина, где упала, там и встала, тем более двери открылись шире ширины плеч, и уже пора было говорить «здравствуйте» Елизавете и Боровиковой-Лесовской тоже. Фаина тихонечко сказала: — Здравствуйте. Елизавета и Боровикова-Лесовская даже не моргнули Фаине ни одним глазом или ухом из своих четыре плюс четыре, потому что как раз обсуждали кнопки «Страсть испанца» для дамской одежды, которые продавали в «Пассаже» и про которые в объявлении обещали такой щелк, от какого у мужчин разбегается весь остатний разум. Потом Боровикова-Лесовская сказала Елизавете, что в доме Мангуби на Тираспольской устроился зубоврачебный кабинет госпожи Швехвель, что Боровикова-Лесовская как женщина будет ходить к госпоже Швехвель, тем более сильно удобно прогуляться до Дитманов, попить чаю с пирожным или булочкой, как раз за дорогу эфир из головы хорошо выветрится на все стороны света. А Елизавета сказала Боровиковой-Лесовской, что у женщины лечить зубы не будет, потому что перед женщиной Елизавете стыдно сидеть с открытым ртом, что доктор Гуревич использует не эфир, а морфин или кокаин, что в аптеке у Адлера продаются особые шанхайские капли для сладкого сна, что Адлер нарочно ночью зажигает фонарь у себя на улице, чтоб кому надо знал и приходил… Фаина стояла на одном месте и ничего из канарейства не слушала, потому что уже не ожидала слова про рисование, а ожидала замечаний про свое нехорошее поведение. По опыту Фаина уже знала, что про чужое поведение люди всегда говорят на понятном языке, тем более Елизавета. * * * И вот Боровикова-Лесовская начала учить Фаину и проучила до самого 1899 года. Дальше дело не пошло, потому что Елизавета назначила Фаине новую жизнь с заливкой. Фаина все схватывала у Боровиковой-Лесовской из рук. Как вести линию, как закручивать круг, как рисовать все на свете из глаз или из головы. Елизавета попросила Боровикову-Лесовскую не учить Фаину рисовать людей без одежды, а если что, тогда прикрывать нескромность. Фаина научилась рисовать и карандашом, и уголечком, и разными красками. Особенно Фаина тянулась к краске на воде. Фаина рисовала и смывала — вода к воде. Потом Фаина опять рисовала — новое и другое. К уголечку Фаина тоже тянулась. Уголечек Фаина не смывала, а стирала хлебным мякишем. Уголечек не давался, чтоб совсем, а оставался на бумаге почти что прахом. Фаина на прахе опять рисовала — новое и другое. Так оно и шло жизненно — вода к воде, прах к праху. * * * В 1900-м Фаине предстояло четырнадцать лет. Интересно, что за два месяца раньше в городе появился мужчина. Мужчина умел делать представления из электричества и рассказывал про себя, что без него не обошлось, когда делали коронацию царю Николаю с женой. Про коронацию печатали в газетах, в журналах тоже печатали, чтоб все шло в народ. Царизм тогда не загадывал, чем кончится, а то б молчал и не дразнил никого на свете. Елизавета хоть и была далека от народа, а сильно раздразнилась. Елизавета насмотрелась и начала представлять себе, что держит в своих руках электрические цветы, как царица, и гладит эти самые электрические цветы от самых низов до самых верхов. А цветы за это берут и горят Елизавете ясным пламенем и жгут гирлянды по всему на свете саду. Мужчина как приехал в Одессу, так сразу пошел к главному капиталисту Маразли и сделал все на свете у Маразли на даче. А дача у Маразли была сильно выдающаяся. Никто не знает, сколько Маразли потратил на дом, а оранжерея стоила тридцать тысяч. Если на наши советские деньги, такое и пересчитать нельзя. Про оранжерею известно, потому что после революции там назначили растить картошку зимой и нашли бумаги на строительство. Бумаги не помогли, и картошка замерзла. |