Книга Лишь краткий миг земной мы все прекрасны, страница 46 – Оушен Вуонг

Как был, в трусах, я выхожу в туманный простор. Зверь снова взвыл, вой бессмысленный и низкий, будто из-за стены, за которой можно спрятаться. Наверняка зверь ранен. Звук, в который можно войти, издают только от боли.

Я оглядываю скошенные поля, дымка плывет над тусклой бурой землей. Ничего. Наверное, звук доносится с соседней фермы. Я иду, влажность усилилась, виски зачесались от капель свежего пота.

На соседнем поле, куда ни глянь, колосится нескошенный густо-зеленый табак; через неделю его уберут — он вырос выше обычного, чуть прикрывает мне голову. Вон дуб, о который мы разобьем «шевроле» через две недели. Сверчкам еще предстоит отбросить лапы, они распиливают густой воздух, пока я ухожу все дальше и останавливаюсь всякий раз, когда заслышу под собой громкое и ясное стрекотание.

Прошлой ночью мы лежали и дышали под кровельными балками, губы болели от поцелуев. Между нами покоилась темнота, и я задал Тревору тот же вопрос, какой за неделю до того мне задала Лан:

— Ты никогда не задумывался, почему буйволы на канале «Дискавери» это делают? Ну, зачем срываются с обрыва?

Он повернулся, усики пощекотали мое плечо.

— Какие буйволы?

— Ну, буйволы, они все время бегут и падают с обрыва вслед за теми, кто впереди. Как думаешь, может кто-нибудь из них остановиться или развернуться?

Загорелая от работы на солнце рука Тревора лежала на животе и казалась почти черной.

— А, да, видел такое по телику. Тупо падают вниз, как груда кирпичей. Прямо с обрыва. — Он с отвращением причмокнул языком и тихонько добавил: — Придурки.

Мы замолчали, а буйволы все падали, сотнями срывались с обрыва у нас в уме. Где-то на соседнем поле на дорожку заехал пикап, под колесами зашуршал гравий, по амбару скользнул луч света и выхватил пыль над нашими носами, глаза у него были закрыты, уже тогда я знал, что они больше не серые, а цвета Тревора. Со стуком открылась дверь, кто-то вернулся домой, послышались тихие голоса, один такт вопроса, интонация вверх: «Как прошел день?» или «Ты голоден?» Что-то простое и важное, но избыточное, заботливое; голос, подобный маленьким навесам над телефонными будками вдоль железнодорожных путей из той же дранки, что и крыши домов, но шириной всего четыре ряда; этого хватит, чтобы телефон не намок. Может, мне нужно только это, не больше: чтобы мне задали вопрос и он бы прикрыл меня, как крыша шириной с меня самого.

— Им не приходится выбирать, — ответил Тревор.

— Кому?

— Долбаным буйволам. — Он потеребил металлическую пряжку на ремне. — Они не выбирают, куда идти. Так природа-мать распорядилась. Она велит им прыгать, вот они и прыгают. Выбора у них нет. Это закон природы.

— Закон, — чуть слышно повторил я. — Типа они бегут за своими родственниками? Куда все, туда и они?

— Ну да, типа того, — сонным голосом подтвердил Тревор. — Они же стадо. Семейка неудачников.

Тогда я вдруг почувствовал прилив нежности к нему; тогда это было для меня в новинку, показалось, нежность вытесняет меня самого. Тревор оттолкнул меня.

— Слушай, — в полудреме сказал он. — Кем ты был до того, как мы познакомились?

— По-моему, я тонул.

Тишина.

— А кто ты сейчас? — прошептал он, погружаясь в сон.

Я подумал секунду:

— Вода.

— Да пошел ты! — Тревор ткнул меня в плечо. — Спи давай, Волчонок. — И он затих.

А потом его ресницы. Клянусь, я слышал, как они задумались.

Не знаю, почему я решил отыскать раненое животное, но меня тянуло к нему, будто оно даст ответ на вопрос, которого я еще не знаю. Говорят, если чего-то сильно хочешь, то в конечном счете из предмета вожделения создаешь себе кумира. Но что если все, чего мне хотелось, это жить своей жизнью, мама?

Я опять задумался о красоте; мы охотимся за некоторыми вещами, потому что считаем их красивыми. Если человеческая жизнь относительно истории нашей планеты так коротка, как говорят, — не успеешь и глазом моргнуть, как все позади, то быть красивым со дня рождения до самой смерти — значит быть прекрасным лишь краткий миг. Вот и сейчас, когда солнце восходит из-за тополей, я не могу сказать, закат это или рассвет. Зардевшийся мир выглядит одинаковым со всех сторон, и я не различаю запад и восток. Вокруг разливаются немного потрепанные цвета, будто что-то ускользает. Я вспоминаю, как мы с Тревом сидели на крыше и любовались закатом. Меня не столько удивил эффект заката — за несколько потрясающих минут все преобразилось, включая даже нас, — сколько то, что все это видел я один. Потому что закат, как выживание, существует только на грани собственного исчезновения. Чтобы быть красивым, ты сначала должен стать видимым, но если тебя увидят, на тебя будут охотиться.

Животное снова кричит; я уверен, что это телка. Фермеры часто продают телят по ночам, пока коровы спят, чтобы те не плакали по своим детям. Некоторые матери так истошно плачут, что у них опухает горло, и приходится засовывать внутрь шар, надувать его и так раздвигать мышцы.

Я уже ближе. Надо мной высится табак. Она снова кричит, и от ее голоса колышатся листья. Я подхожу к небольшому просвету, она там. Голубой свет коснулся верхних листьев. Я слышу, как шумно она втягивает воздух, мягко и чисто, как ветер. Я раздвигаю густые листья и делаю шаг.

— Мама, расскажи мне сказку еще разок.

— Я очень устала, малыш. Давай завтра. Засыпай.

— Я не сплю.

Минуло десять часов, ты только что пришла из салона. На голове тюрбан из полотенца, кожа теплая после душа.

— Ну пожалуйста, всего одну. Про обезьянку.

Ты вздохнула, скользнула под одеяло и ответила:

— Хорошо. Но сначала принеси мне сигарету.

Я достал одну из пачки на прикроватном столике, вложил ее тебе в рот и дал прикурить. Ты затянулась, потом еще раз. Я достал сигарету и посмотрел на тебя.

— Ну, слушай. Жил да был Король обезьян…

— Не эту, мама. Настоящую. Пожалуйста, расскажи настоящую историю.

Я опять вложил сигарету тебе в рот, ты затянулась.

— Хорошо. — Ты оглядела комнату. — В одной далекой-далекой стране… Ну-ка двигайся ко мне. Или не хочешь слушать? В одной далекой-далекой стране жили-были люди, которые ели обезьяньи мозги.

— Ты родилась в год Обезьяны. Выходит, ты обезьяна?

— Выходит, что да, — прошептала ты, глядя куда-то вдаль. — Обезьяна.

У меня в руке дымит сигарета.

Над теплой землей клубится дымка, я иду через заросли табака. Небо распахнулось, табак расступился, передо мной круг не больше отпечатка большого пальца руки бога.

Но там пусто. Ни коровы, ни плача, только стрекотание последних сверчков вдалеке и табак, неподвижный в утреннем воздухе. Я стою и жду, пока этот плач сделает меня настоящим.