Книга Муравечество, страница 156 – Чарли Кауфман

— Ладно, раз мы едем в Италию, я научу тебя правильному произношению.

— Ладно, валяй.

— Буква «е» произносится [ай].

— А.

— Нет, [а] — так у них произносится наша буква «а».

— Я думал, так произносится «е».

— Нет, «е» — это [ай].

— «Е» — это «ай».

— А «а» — это [эй]. Все понял?

— Вроде бы. «А» — это «эй».

— Си.

— «А» — это [си]?

— Нет. «Си» — это «да». Две буквы, «с-и».

— Ох. А можешь научить, как говорить «нет»?

— No.

— Почему?

— Что почему?

— Почему не можешь научить говорить «нет»?

— Только что научил.

— Наверное, я пропустил. Можешь еще раз?

— No.

— Вай, какой ты упрямый.

— В итальянском языке нет «Y».

— Я запутался.

— «Y» — это в испанском. Означает «и» и произносится как [и].

— Ой.

— На итальянском буква «i» произносится [и] и означает the.

— The что?

— Это il cosa.

— Что это?

— Нет. Тогда надо говорить cosa è.

— Ох.

— Нет. «О» — это «или». Произносится [о].

— Наконец-то я понял.

— А «я» — это [ю].

— Не надо меня путать, я — это я, а ты — это ты.

— Что за глупости! Местоимение «я» пишется «io». [Ю].

— Ай-О-Ю?

— [Ю]!

— Что — я?

— Слушай внимательно!

В номере мелькает имя Цай, а также «А» (в честь меня, если неясно), и, когда я представляю этот номер, вижу, как Мадд и Моллой превращаются в Цай и меня, и мы оба в пиджаках. С ней мне нравится разыгрывать дурачка. Я чувствую волнение в чреслах. В последний раз я чувствовал его очень, очень давно. Мне это очень, очень нравится.

Пещера переполнена Розенбергами, Транками, сложными словами, плохими идеями, негативными рецензиями, сломанными психиками, бургерами «Слэмми» и тьмой. Все множится, реплицируется, переливается, как гротескно мутирующий организм. Закономерности, эхо, периодические дроби, клоны, идеи-фиксы, «привет, как дела», укоренившиеся фантазии мастурбаций, ложь и жестокие перевороты. Все это присутствует всегда, и кажется, будто пространство и время набиты под завязку. Но это иллюзия. Всегда есть место для еще одного, как нас учит старинная шотландская баллада:

Конечно, мораль сей приблудки (приблудка или пригудка?) в том, что место для еще одного есть не всегда. Ведь дом Лачи Маклахлена взорвался от набившихся поющих и танцующих гостей. То, что потом все вместе отстроили дом побольше, не отменяет вероятности, что и дом побольше в будущем взорвется от набившихся людей. Я все еще пытаюсь понять. Пытаюсь понять фильм Инго и то, что он как будто не кончается, что каждый раз, стоит о нем подумать, вспоминается что-то еще, что-то новенькое, что-то взаимоисключающее, а мой опыт просмотра необходимо постоянно переосмыслять. Фильм растет и растет, будто посеянный в почву моего мозга. Бобовый стебель. Грибок. Колония тополей. Взорвется ли моя голова, только чтобы ее перестроили больше и лучше виновники взрыва? Инго? Несметные куклы в фильме? Это уже случилось? Мою голову перестраивают и перестраивают, пока она не станет размером с солнечную систему?

Кабинет Транков, состоящий целиком из Транков, проводит чрезвычайное телевизионное собрание. Говорит президент.

— О’кей, пройдем по кругу, каждый из вас воспоет мне хвалу, и все дела. Министр обороны Транк, начинайте.

— Спасибо, господин президент. Для меня честь служить такому отважному и прямодушному президенту, как вы. Моя песня — на мелодию заставки «Флинтстоунов»:

— Спасибо, министр Транк. Министр образования Транк?

Гремит взрыв, воют сирены, и Транки тут же вскакивают со своих мест, превращаясь в боевые машины, опускается стена, почти будто окно в машине, и через нее собравшиеся Транки вылетают в ночную тьму пещеры, присоединяясь к остальным летающим Транкам, проливающим град уничтожения на собравшуюся толпу.

Уже не знаю, где кончаюсь я и начинаются мысли вне моей головы. Некоторые воспоминания кажутся сомнительными, будто пришли откуда-то еще. Многие противоречат другим воспоминаниям. Скорее всего, уже невозможно, так сказать, отделить зерна от плевел, и я подозреваю, что, видимо, жить дальше и оставаться в своем уме возможно, только если принять этого нового меня. Например, я люблю всех начальников в «Слэмми». Больше чем могу выразить. Люблю. Они прекрасны и выказывали всяческую поддержку моей режиссерской карьере и новому, внезапному и необоримому интересу к профессии военного корреспондента. И все же я должен признаться, что в темных закоулках разума тешу фантазии о сексуальных сношениях с одним или несколькими Транками — не всеми, ведь я не извращенец, но с любым или даже несколькими сразу. Мне, конечно же, противно и стыдно за эти фантазии одновременно с тем, что я их тешу. И, сказать по правде, я не отличаю, какое из этих чувств, фантазия или отвращение, принадлежит мне, если они вообще принадлежат. Они сосуществуют. Может, и то и другое — не мое. Хотя, надо сказать, эта возможность кажется маловероятной, столь уж сильно желание принять пенис Транка в мой… О, начинается, ясно как день: передо мной в одних стрингах появляется министр обороны Транк (Транк № 35 711). Я всегда любил пухлых старичков (правда?) и чувствую, как из-за образа у меня твердеет член. Транк манит меня, надувая свои пышные губки — о, этот роскошный ротик на огромном лице, смачном и пестром, как первосортный кусок мраморной говядины. И я — словно в этой фантазии моя воля принадлежит не мне — дефилирую ему навстречу, когда вдруг голова взрывается болью, и я понимаю, что это сигнал: меня ждут на поле боя. Лезу в карман, достаю туалетную ручку слива с надписью «Тянуть» ^[181], прикалываю к федоре и отправляюсь на войну.