Книга Муравечество, страница 42 – Чарли Кауфман

Внутренний голос снова называет меня неудачником. Это мой собственный голос? Он слишком далекий, не поймешь. Убираю кадр обратно в конверт. Меня переполняет ненависть к себе. Неспособность предсказать следующий и предыдущий кадры фильма, остальные мгновения, квантованную версию мира Инго, приводит меня к неоспоримому выводу: единственное действительно существующее мгновение — это «сейчас». Все остальное — слухи и сплетни. Все остальное — ложь.

Я меряю комнату шагами.

Комедия, конечно же, тоже ложь. Это защита, агрессия. Это экран, созданный, чтобы отделиться, чтобы сказать: «Это не обо мне». Она божественна в своем осуждении, она — противоположность эмпатии. Комедия восседает на троне и заявляет: вы нелепы. Вы жалки. Вы тупы. Меня веселит ваша боль. И самое важное: я — не вы. Даже комедия, направленная на самого себя, стендап, вуди-алленовщина исполняются как защитная реакция: я шучу о самом себе, значит, сам я не смешон.

Я меряю комнату шагами.

Моя работа, то, что я даю миру, — я смотрю. Наблюдаю. Воспринимаю. Вбираю в себя. В этом смысле я представляю вселенскую женственность. Я не стыжусь своей женственности. Я вбираю в себя творчество, как сперму. Творчество оплодотворяет мой разум, как яйцеклетку, и я вынашиваю идеи. В результате рождается переплетение двух сознаний. Оплодотворение невозможно без спермы, но и сперма без яйцеклетки бесполезна, просто высохнет внутри старого носка. Я восприимчив к истинному искусству, к истинному творчеству, но не позволю людям вроде Чарли Кауфмана вторгаться и насиловать мой разум. Я буду рвать и метать. Я не буду молчать. #МеТоо, Чарли Кауфман, #МеТоо.

Я отвлекаюсь, чтобы достать батарейки из датчиков дыма, которые вдруг одновременно заверещали.

Я продолжаю мерить комнату шагами.

Я предостерегу остальных, чтобы им не пришлось переживать то, что сейчас переживаю я, чтобы они не просыпались ночью в холодном поту, выдумывая оправдания для того, кто на них напал. «Может, я сам напросился. Может, я нечетко выразился». Какие мерзости родятся в результате этого ужасного союза? Придумают ли противозачаточную таблетку от изнасилования второстепенными и бездарными киноделами?

Детекторы дыма теперь верещат даже без батареек. Я снимаю их с потолка и топчу.

Я меряю комнату шагами.

По радио сообщают о об очередной забастовке в Париже. В этот раз бастуют fabricants de sacs à baguette ^[53]. Город закрыли на въезд и на выезд. Начались бунты.

Я меряю комнату шагами.

Так проходит пять лет: в мутных мыслях, в международных и личных катастрофах, повторяющихся речах, в тумане уныния, увядания и у… — может быть, упадка, но нет, не думаю; слишком слабое «у»: удрученности? — пока на моих глазах фильм Инго погружается в свой собственный туман — в туман забвения. С возрастом память слабеет. Если раньше я мог отчеканить имя каждого актера из фильма Коулика «Бить его — нехорошо», теперь повезет, если я смогу назвать не глядя, кто играл Дугласа С Ямочкой. Чем сильнее отдаляюсь во времени от фильма Инго, тем меньше и меньше помню. Я пробовал делать заметки, но без особого успеха, и, конечно же, их точность никак не проверить. Эта утрата ввергла меня в глубочайшую яму еще одного «у»: угнетенности? Угрюмостности? В сочетании со смирением перед мыслью, что я из-за своей Икаровой гордыни лишил мир неоспоримо (ах, если бы только было с кем об этом поспорить!) величайшего произведения искусства в истории. Мое бремя невыносимо. И теперь осознание того, что даже я, единственное вместилище шедевра, теряю силу, способно меня сломить.

Я не могу спать. Я не могу есть. Я изможден. Оставшиеся редкие волосы на голове выпадают или приобретают странные, неземные оттенки. Хоть борода отросла заново удивительно пышной, она уже не лоснится. Если бы только у меня была эйдетическая память. Но у меня ее, конечно же, нет, ведь это миф. Миф, который меня подвел, ведь я уверен, что если бы эйдетическая память существовала, то существовала бы у меня. Я самый подходящий для нее человек. Раз ее нет у меня, это доказывает, что ее не существует. Да и бессонница не идет памяти на пользу. Теперь я провожу ночи за просмотром старых телешоу. Я потерял способность концентрироваться, не могу ни читать, ни посещать любимые кинотеатры. Единственное утешение я нахожу в привычном уюте сериала «Друзья». Видел каждую серию, наверно, раз по пять. Моя любимая — где Фредди убивают во сне. Я говорю об этом своему «Другу» Окки, а он отвечает, что в «Друзьях» нет такой серии и нет персонажа по имени Фредди.

— Фредди — это толстяк, — говорю я.

— Там нет толстяка.

— Фредди, — повторяю я, чтобы уточнить.

— Там нет Фредди. Там есть Росс, Рэйчел, Джо, Фиби и Моника.

— Какие-то совершенно незнакомые имена, — говорю я. — Ты уверен? Что я тогда смотрю?

— Не знаю.

— В рекламе было сказано «Друзья».

— Не знаю. Еще там есть Чендлер.

— Они все работают в галантерейном магазине.

— Нет.

— Что я такое смотрю?

— Точно не «Друзей». Более того, меня пугает, что твоя любимая серия в сериале, который ты без конца смотришь, — где какого-то парня убивают во сне.

— Фредди — это девушка, — говорю я.

— От этого как-то не легче.

— Я и не говорю, что легче. Просто уточняю. Это хорошая серия. И если честно, Фредди сама напрашивалась. Она пыталась во сне пырнуть ножом Джереми.

— Значит, это не совсем убийство? Скорее самозащита?

— Не совсем. Ее убил взломщик, пока она во сне била ножом Джереми. Совсем другой человек.

— Это комедия?

— Типа того.

— Боюсь, что этого сериала вообще даже не существует, что это у тебя воображение разыгралось из-за ущербного сна.

— Ущербность, — восклицаю я и с радостью добавляю слово в свой список.

— И кстати, старина, ты сам сказал, что Фредди — толстяк.

— Это хороший сериал, — настаиваю я.

Однако ловлю себя на том, что втайне переживаю за свой рассудок. Этой ночью я жду, когда начнется марафон «Друзей». Чтобы доказать Окки и самому себе, что сериал существует, включаю запись. Играет музыка, появляется название. Теперь я вижу, что сериал называется «Коктейль из креветок на двоих», а не «Друзья». Сериал все равно мне нравится, хотя он и не такой раскрученный, как «Друзья», а скорее жестокий, плохо снятый, бессмысленный лихорадочный сон. И все равно мне нравится. Его яркие и разрозненные образы резонируют с моим внутренним состоянием. Сегодня первая серия называется: «Серия, в которой Алистер обнаруживает под кроватью братскую могилу». Логлайн: предполагается, что в плетеной корзине у Алистера дома живет серийный убийца, который выбирается лишь по ночам, чтобы убивать и размножаться. Корзина у Алистера очень-очень большая и впервые появилась в серии, где «Старбакс» открывает внутри нее «Старбакс».