Книга Когда мы верили в русалок, страница 14 – Барбара О'Нил

Мужчина прикладывает руку к груди.

– Уже забыли. – Поцокав языков, он с улыбкой склоняет набок голову. – У лифта.

– Ах, да, – мгновенно вспоминаю я. – De nada.

Он смеется. Смех у него раскатистый, жизнерадостный. Я потягиваю вино, оценивающе глядя на него. Пожалуй, не самый ужасный вариант, с ним можно бы и покувыркаться. У меня давно никого не было.

– Меня зовут Кит, – представляюсь я.

– Хавьер.

Я протягиваю ему свою тарелку с закуской.

– Салями превосходна.

Он жестом показывает на стул прямо напротив него.

– Не желаете пересесть за мой столик?

– Нет, спасибо. Оставаясь каждый на своем месте, мы оба имеем возможность смотреть на улицу.

– А-а, ну да. Понимаю. – Хавьер перекладывает на свою тарелку по ломтику моцареллы и салями.

– Да мы и так практически за одним столиком, – замечаю я, показывая на узкое пространство, отделяющее наши стулья. Он находится так близко, что я ощущаю запах его одеколона, в котором присутствуют едва уловимые пряные нотки.

– Что привело вас в Новую Зеландию?

Я пожимаю плечами. Надо бы придумать толковый ответ. Без всякой причины так далеко не летают.

– Самобытная страна, вы не находите?

– Самобытная. – Хавьер потягивает вино. В профиль его лицо очень эффектно. Прекрасно. Кажется, он не соответствует слишком многим из моих критериев при выборе мужчин.

Посмотрим.

– А вас?

Хавьер как-то грустно пожимает плечами. Еще один минус в его копилку. Страдающие мужчины для меня табу. Они вечно нуждаются в спасении, и, поскольку в детстве я видела слишком много истерзанных душ, мне приходится постоянно подавлять этот порыв.

– Старый друг пригласил. Мне захотелось перемен. Возможно, я сюда перееду.

– Вот как? – Я ем сыр, ломаю лепешку, снова протягиваю ему тарелку с закуской. – Откуда?

– Из Мадрида.

– Крутой поворот.

Он кивает, потирает руки, ладонь о ладонь.

– Устал я от политики.

Я фыркаю от смеха, рукой прикрывая рот.

– Да, последние годы жуть что творится.

– Уже десятки лет.

– И то верно.

Мы наблюдаем за прохожими. Время скидок вышло, и влюбленные парочки, немолодые супруги, все идут домой. Впервые за многие годы мне спокойно, тело мое расслаблено. Может быть, мне действительно нужно было сменить обстановку, а я этого просто не понимала. Рука машинально тянется к телефону, которого у меня с собой нет, и в результате я кладу раскрытую ладонь на стол.

– Что читаете?

Хавьер поднимает книгу, показывая обложку. «Сто лет одиночества». Разумеется, на испанском.

– Эту вещь я много раз читал, но мне нравится ее перечитывать.

Я киваю. Книголюб. Что ж, это не входит в мои критерии отказа. Правда, это значит, он умный. А с умниками я не связываюсь.

– Читали этот роман? – спрашивает Хавьер.

– Нет, – отвечаю я и, к своему удивлению, добавляю: – Сестра у меня любила книжки читать.

– А вы не любите?

– Люблю. Просто я не читаю серьезные книги. А вот она обожала творчество великих поэтов, писателей и драматургов.

– Понимаю. – У него чуть дрогнула губа. – Вы не разделяли ее интереса?

Вино развязывает мне язык.

– Нет. У меня научный склад ума. А она была творческая личность.

– Была?

– Она умерла, – говорю я, хотя теперь сама этого точно не знаю.

– Простите.

Официант приносит мои ньокки, изящно уложенные на тарелке и сверху присыпанные петрушкой и пармезаном. Я представляю, как отец садится напротив и складывает на груди руки. Свои волосатые запястья он всегда прятал под манжетами рубашки, и всегда носил запонки. Я пробую блюдо.

– Очень вкусно. – Отец кивает.

– Приятного аппетита, – говорит официант.

– Принесите мне, пожалуйста, еще вина.

– Ой, нет, нет, – протестует Хавьер и взмахивает руками, жестами подкрепляя свои слова. – Позвольте я с вами поделюсь. Один ни за что столько не выпью.

– Ни за что? – спрашиваю я.

– Ну, может, и выпью. Но я предпочел бы поделиться с вами.

Я киваю. Официант улыбается, словно это он все подстроил.

– Сейчас принесу ваш ужин, сэр.

От тарелки поднимается аромат чеснока, и я кладу в рот еще кусочек.

– Это было одно из фирменных блюд моего отца, – объясняю я и, не давая себе отчета, добавляю: – Ньокки с горохом и грибами. Обычно я раскатывала для него тесто.

– Он был итальянец… ваш отец? – Хавьер наполняет вином мой пустой бокал.

– Сицилиец.

– Мама тоже?

– Вы слишком любопытны, – замечаю я, глянув на него.

– Обычно нет.

– А почему же теперь?

Хавьер наклоняется ко мне ближе, и по блеску его глаз я догадываюсь, сейчас он скажет что-то дерзкое.

– Потому что у меня сердце биться перестало, когда я увидел вас здесь.

Я смеюсь, довольная его невоздержанностью.

– Думаете, я шучу? – спрашивает он. – Клянусь, это чистая правда.

– Я не принадлежу к тому типу женщин, которые заставляют замирать мужские сердца, но все равно спасибо.

– Вы встречали не тех мужчин.

Я на время перестаю есть: вилка застыла в руке, локоть – на столе. Его силуэт вырисовывается на фоне почти темного неба, смех вокруг нас звучит громче. Глядя на его рот, я чувствую, как у меня зудит кожа, и что-то неуловимое в его манерах и внешности наводит на мысль, что он будет очень хорош в постели.

– Возможно.

Хавьер широко улыбается, и на его щеке появляется возмутительно обаятельная ямочка. К его столику подходит официант, и ему приходится отклониться назад, чтобы тот поставил перед ним его блюдо – горячее ризотто с креветками и лангустами. Выбор человека с прекрасным аппетитом, как сказал бы мой отец. Он не терпел приверед – вегетарианцев, которые тогда уже активно распространялись, тех, кто не ел рыбу, говядину и отдельные овощи. Ешь, что дают, или не ешь вовсе, сердито фыркал отец. Только Дилану дозволялось быть разборчивым. Он ненавидел каперсы, пикули и оливки, еще больше – авокадо, и предпочел бы умереть с голоду, чем съесть яичные белки или морских моллюсков. В каком-то смысле он заменил отцу сына, о котором тот мечтал. Отец довольно долго души не чаял в Дилане.

Пока не изменил к нему свое отношение.