Книга Зазеркалье Петербурга. Путешествие в историю, страница 25 – Екатерина Кубрякова

Через три года, когда литературный кружок Надежды Любавиной перестанет существовать, а его посетители разойдутся разными дорогами – кто в эмиграцию, кто в новое советское будущее, кто в мир иной, где-то в этих же стенах будет встречать свое первое послереволюционное лето ее соседка, молодая 23-летняя поэтесса Ирина Одоевцева.

Жить в то время в Петербурге будет нелегко, главным образом из-за голода. В кооперативных лавках можно было получить мокрый хлеб и нюхательный табак, а около дома, на Бассейной, поторговаться с красноармейцами за замызганный кусок сахара, таявший в их грязной руке и уже ощупанный десятками прохожих. Но молодость и жажда жизни и такие лишения делают терпимыми.

Выглядывая из этих окон, голодная, но восторженная девушка познает захватывающее дух ощущение счастья, рожденное временем, когда больше не существовало полумер, а горе и счастье обрушивались на людей всей своей силой, и каждый день равнялся году.

«В сквере напротив нашего блока домов Бассейной, как и в Таврическом Саду, щелкали соловьи. Соловьи залетали даже в деревья под наши окна.

Однажды я проснулась от соловьиного пения под моим окном. Я села на низкий подоконник. Мне казалось, что захлестывающее чувство счастья сейчас унесет меня в открытое окно и я разорвусь на куски – распадусь звездной пылью и лунным сиянием. От счастья.

Мне вдруг стало страшно, я спрыгнула с подоконника, добежала до кровати, забралась в нее и натянула одеяло на голову, спасаясь от непомерного чувства счастья. – И сейчас же заснула.

Но и во сне чувство счастья не покидало меня…

Так жила я в то лето, первое „настоящее лето“ в моей жизни. До него все было только подготовкой…

В это лето я сделала еще одно удивительное открытие. Я вдруг почувствовала, что Петербург мой город и действительно принадлежит мне. Исчезло все столичное, чопорное, чужое. Петербург стал чем-то вроде своего имения, по лесам и полям которого бродишь целыми днями.

– Что-ж? В деревнях мужикам часто приходилось голодать, а теперь и мы, баре, поголадываем, зато как интересно стало жить! – говорил тогда Михаил Леонидович Лозинский» ^[90].

Литература

Брик Л.Ю. Из воспоминаний // Катанян В.В. Современницы о Маяковском. М.: Дружба народов, 1993.

Волохова Н. Феномен. Л., 1982.

Весь Петербург. 1915–1917 гг.

Карпов П. Из глубины: отрывки воспоминаний. М., 1991.

Клюев Н.А. Словесное древо. Проза. СПб., 2003.

Маяковский В.В. Флейта-позвоночник // Полн. собр. соч.: в 12 т. Т. 1. М., 1939.

Новый кооператив // Зодчий. 1912. Вып. 21.

Одоевцева И. На берегах Невы. М.: Худож. лит-ра, 1988.

Шкловский В. О Маяковском. М.: Сов. писатель, 1940.

Энциклопедия русского авангарда: Изобразительное искусство; Архитектура: Биографии. Т. II: Л – Я / авт. – сост. В.И. Ракитин, А.Д. Сарабьянов; [науч. ред. А.Д. Сарабьянов]. Т. II. М., 2013. С. 48–50.

«Это была большая восьмикомнатная квартира, которая когда-то целиком принадлежала моему деду. Дед был совладельцем магазина под Думой, в котором продавались фототовары… Революция потеснила деда. Нам оставили четыре комнаты: в одной жили бабушка с дедушкой, в другой – я с мамой, в третьей – мамина старшая сестра с мужем, в четвертой – мамина младшая сестра. Семья наша была очень демократичной. Несмотря на то, что дед был очень важный, ходил в пальто с бобровым воротником и на подкладке из меха с такими, знаете, хвостиками, – он, выходя на улицу, здоровался с дворником-татарином за руку, после чего они долго беседовали о том о сем. Я не представляю себе кого-нибудь из новых русских, который нынче, выйдя на улицу, остановится для человеческой беседы с дворником.

[Коммуналка была дружная], в старых добрых традициях. Правда, в шестиметровой людской, около кухни, жила одна старуха, которую мы прозвали „баронихой“, – ее не любила вся квартира. Но поскольку комната ее была в отдалении, общались мы мало. А остальные соседи были очень милы. По первому зову моего будильника они приходили смотреть спектакли кукольного театра, которые я устраивал.

Улица Ленина, 8 / Пушкарский переулок, 2

Моя бабушка прожила в этой квартире всю блокаду. В эвакуацию, в Пермь, где мы жили с мамой, она писала письма, описывая нам все, что происходило в городе, при помощи кода… Бабушка, например, писала: „Маруся упала и очень сильно разбилась на углу Пушкарской и Бармалеевой“. И мы понимали, что речь идет о бомбе, потому что у Ситного рынка „Маруся“ падала несколько раз» ^[91].

Здесь, в Колобовском доме, провел первые 14 лет жизни, а затем молодость (с 22 до 33 лет) народный артист РСФСР Игорь Дмитриев, называвший себя праправнуком великосветской дамы Анны Шерер из «Войны и мира». Он выходил из своей 8-комнатной коммуналки на работу в театр Комиссаржевской, где играл своих «предков» – аристократов, или в «Ленфильм», где утонченная статная внешность обеспечила его десятками ролей графов, баронов и других героев «голубых кровей», на которые в советское время был большой спрос.

В стенах этого дома Игорь проснулся знаменитым, сыграв в одном из самых популярных фильмов 1950-х – «Тихом Доне». Поклонницы, награды, карьера – все началось здесь.

Позже Дмитриев, выросший в бабушкиных изысканных интерьерах, всю жизнь пытался сохранить этот дух в квартире собственной семьи.

Вернемся же немного назад, в беспечное детство маленького Игоря. Параллельно с его взрослением в этих же стенах разворачивалась совсем другая история.

Для жителя этого дома актера Игоря Дмитриева – это дом счастья, веселого детства и яркой молодости. Но была у маленького Игоря соседка, запомнившая Колобовский дом, как дом отчаяния и горя. Это поэтесса Мария Шкапская, самобытность которой высоко ценил Горький, Гиппиус ставила выше Ахматовой и Цветаевой, а Блок даже помог войти в президиум Союза поэтов.