Книга Книжные хроники Анимант Крамб, страница 133 – Лин Рина

Я не могла понять. Как я могла все так неправильно истолковать? Я была уверена, что он тоже любит меня, и теперь должна была признать, что все это было просто ужасным заблуждением. Я воображала из-за своей влюбленности вещи, которых никогда не было, и теперь мне пришлось заплатить за это слишком высокую цену.

Прошло много времени, прежде чем я успокоилась настолько, чтобы почувствовать себя в состоянии встать и уйти. И было уже не так рано, потому что издалека я уже увидела первую группу молодых людей, которые шли к библиотеке и прошли прямо мимо меня.

Я опустила взгляд, натянула на лицо шарф и медленно пошла по тропинке, все дальше и дальше, одна нога вперед другой, пока не дошла до дома дяди.

Так как это было единственное место, где я хотела сейчас находиться.

Я довольно нерешительно постучала, чувствуя истощение, последовавшее за долгим плачем, и была рада, когда мистер Доллс открыл мне дверь.

Он посмотрел на меня, снова опустил взгляд и, не говоря ни слова, впустил. Он снял с меня пальто, провел в столовую, а затем громко прочистил горло, обратив внимание присутствующих на меня.

Все были в сборе. Отец, мать, дядя Альфред и тетя Лиллиан. Все они подняли голову и посмотрели на меня, каждый по-своему, и мама первая поняла, что что-то не так.

Она испуганно втянула воздух и тут же вскочила со стула.

– Ах, боже мой! – в ужасе воскликнула она и бросилась ко мне.

Должно быть, я выглядела отвратительно. Наверняка мои глаза покраснели и отекли. Я пригладила волосы и тем самым испортила прическу. Но я никогда не выглядела бы так ужасно, как чувствовала себя.

Мама потянула меня в свои объятия, и только ее любящие руки коснулись моей спины, как слезы снова навернулись на глаза. Они заслонили зрение, и мой мир рухнул еще больше, когда я поняла, что я скажу дальше.

– Я хочу домой, – всхлипнула я, и мама еще крепче прижала меня к себе.

– Ах, Ани, – начала она, и я не стала ждать того, что она мне скажет.

– Сегодня же, – решительно настаивала я, отстраняясь от нее. Я хотела, как можно скорее покинуть Лондон, хотела отдалиться от Томаса Рида, хотела забиться на свой чердак и никогда больше не спускаться.

О чем я только думала? Дома я была в безопасности, дома мне было хорошо, дома я никогда не чувствовала себя такой ужасно разбитой.

– Ты серьезно? – услышала я неуверенный вопрос матери, пока я вытирала глаза рукавом своей блузки.

– Да, – огрызнулась я, желая, чтобы мой гнев был настоящим. Потому что гнев был чувством, которое можно было излить в крике, и чем-то, что заставляло действовать.

Но я ощущала только пустоту и боль, была обречена на бездействие.

Никто не осмелился спросить, что же произошло, и я тоже не рассказала.

Дядя Альфред позаботился о том, чтобы кто-то забрал мои вещи из комнаты в доме для персонала, тетя Лиллиан помогла маме упаковать вещи, а отец пошел за каретой.

Тем временем я спряталась в комнате для гостей, в которой в свое время постоянно жила, и собрала то немногое, что осталось от меня здесь. Но когда я открыла ящик своей прикроватной тумбочки, то застыла, превратившись в ледяную статую.

В ящике лежал аккуратно сложенный носовой платок. Он принадлежал Томасу Риду, и он дал его мне после того, как спас меня из машины.

Я так и не вернула его и не сделаю этого сейчас.

Но я не могла просто оставить его здесь. Поэтому я осторожно вынула его, подержала в руках, словно он рассыплется в пыль при неверном движении, и медленно села на приготовленную постель.

Я прикрыла глаза, а потом прижала платок к груди.

«Вот как чувствуется невзаимная любовь», – сказала я себе и подумала, что лучше бы никогда не встречалась с этим чувством. Она причиняла боль, она жалила, от нее тошнило. Я чувствовала себя больной и разбитой и больше всего хотела продолжить плакать весь день. Я ненавидела это.

И все же я уткнулась носом в ткань, думая о Томасе, цеплялась за свою безответную любовь всем, что у меня было, всем, чем я была. Потому что отпустить ее означало бы отпустить Томаса Рида, а я не была к этому готова. Ни сейчас, ни завтра, и, возможно, я никогда не буду к этому готова.

Снова пошел снег и превратил весь мир в сахарные головы. Небо заволокло тучами, и на улице было так холодно, что я уже несколько дней не ступала за дверь. Снег и без того лежал слишком высокими сугробами, чтобы спокойно идти, и я просто продолжала смотреть в окно на улицу.

Я сидела в эркере ^[10], подтянув ноги, на коленях лежала книга, но мои мысли все же продолжали где-то блуждать.

Мне было трудно вернуться к прежней жизни. Целыми днями бездельничая и читая, я становилась ленивой, скучной и чувствовала себя бесполезной.

За месяц, проведенный в Лондоне, я столько пережила, что стала другой. Люди стали более ценными в моих глазах, а книги уже не могли удовлетворить меня так, чтобы я могла забыть обо всем остальном.

Время от времени мне удавалось полностью раствориться в страницах, наполнить свой ум другими мирами и позволить чужим приключениям стать моими собственными.

Но стало еще больнее, когда я возвращалась из книг и обнаруживала, что моя собственная жизнь потеряла свое очарование.

Мама сидела в своем кресле перед камином и что-то вышивала. Снова и снова я чувствовала, как ее взгляд проходился по мне, но она не заговаривала со мной. Я очень мало говорила с тех пор, как мы уехали из Лондона, но я подозревала, что благодаря своей материнской проницательности она уже догадывается о том, что произошло.

– Я думаю, ее сердце разбито, – сказала она однажды тихо моему отцу, когда они думали, что я читаю и не слушаю их.

– Но из-за кого? – спросил отец, а мама не знала ответа.

По крайней мере, в моем молчании было что-то хорошее. Мать и отец снова начали разговаривать друг с другом. Сначала это были лишь очень поверхностные темы для разговоров о погоде или о соседях. Потом о местонахождении друг друга, и, наконец, они начали разбираться в причине ссоры.

Однако безуспешно. Отец по-прежнему не был убежден, что должен изменить свое мнение, а мать ругала его неуместное упрямство.

Но я почти не беспокоилась об этом, потому что чувствовала, что отец начал смягчаться, и, что удивительно, дело было не в требованиях матери, а в моей молчаливости, которая давала ему понять, как сильно он любит своих детей, и на самом деле всегда желал им только самого лучшего.

Но я никогда не получу того, чего хотела, и каждый раз, когда я думала о нем, на глаза наворачивались слезы.