Онлайн книга «Мёд жизни»
|
Надо взрослеть, браться за ответственность, наставлять младших. А я, пока была жива мама, все считала себя маленькой или молоденькой. Мне и сейчас кажется, будто она куда-то вышла. А её больше нет и не будет. Как же примириться с этим? Остались мы с сестрой вдвоем. Еще есть дети, племянники. Ну, дай бог, материнскому языку, материнской воле и силе духа продолжиться. * * * Каким постылым кажется наступающий день, когда ты знаешь, что в нём нет никакой надежды на радость! Да, смысл жизни теперь свелся к исполнению обязанностей. Никаких прав. * * * Неужели смысл жизни состоит только в том, чтобы оставить после себя как можно больше слёз, страдания и скорби своим близким? * * * Почему-то самое сильное чувство, которое я испытываю – это чувство вины перед другими, когда они начинают сочувствовать моему горю. Они даже не догадываются об этом беспрестанном чувстве, которое сильнее, чем скорбь. Вина не за то, что я чего-то не сделала, когда случилась сама беда, а вина за свою прошлую жизнь, может быть, последнее десятилетие, и вина не за конкретное проявление невнимания или небрежения к матери (хотя и это было), а как-то за всю свою жизнь сразу, которая и привела к такому финалу… Жизнь должна быть изменена. И для этого нужно время для переживания, для изменения. Неохота никого видеть, никого любить, ничего делать. Больше всего неохота выслушивать слова сочувствия – совершенно ненужные, вызывающие приступ жалости даже не к себе, а к покойной. * * * Этот стук молотка – гулкий, бережный – оббивали гроб черной тканью, на крышке – крест розовой тесьмой. Зять тоже оббивал. А к гробу, к покойной, прощаться не подошёл. * * * Хочется быть одной в этом горе. Может быть, страдание и есть самое большое богатство человека? * * * Город пожирает наши чувства. Даже непонятно, что же он даёт взамен. * * * Легче становится, когда погружаешься в грезы (будто мама жива, и ты ей делаешь что-то приятное) или в молитвы (по сборнику «Молитвы разные»). Именно на это время и становится легче, потом – нет. * * * Вдруг мне пришло в голову – никакого бессмертия души нет. Смерть так меня встряхнула, что я потеряла почти все «вёшки». Кому и в кого верить? Может быть, это и легче, если этого «бессмертия души» нет, ничего не надо «пригадывать»? А что есть? Высокий могильный холм с венками. * * * Здесь, во дворе, в доме, где была она так несчастна (но ведь были и счастливые минутки, или, по крайней мере, радостные), живёт её душа, дух, везде она доселе чувствуется. Мама так много молилась за своих детей – живых и мертвых. И сейчас – как пусто в мире без её молитв! Мир весь теперь сосредоточен во дворе родного дома, в самом доме, в лампаде перед иконой Богородицы. Никого не хочу слышать, никого не хочу видеть. * * * Отец говорит: ему снилось, будто какие-то парни просились открыть хату. * * * На остановке стояли пожилые бабы в платках, везли в сетках крупной вязки ещё социалистического времени (внутри – картонные коробки) цыплят из инкубатора на хутор Нагольный. * * * Это краснота щек – как яблоки – в больнице. Мама, мама, как это забыть?! (Или как это помнить?) Рука с синяком от капельницы. Как врач глаз ей открывал – насильно… И мой страх. И мой ужас. И её уход. * * * Через шестнадцать дней я вернулась в чужой город. Выйду на улицу – к дому, к деревьям. Всё большую тяготу я испытываю от этих бетонных коробок. * * * Душою я с ней, будто у меня и нет других обязанностей. Всё как во сне. Лето подкрадывается, подходит, а я и не вижу его. Что же она думала, чувствовала тогда, потерявшая двух детей, отъединенная бедой от всего мира?! * * * Это ужасно – любовь к жизни куда-то ушла. Будто её никогда и не было. «Мама, мама, зачем ты меня оставила?» Погружаюсь в грезу – о работе, или о том, что она жива, и вроде бы чуть легче… Я потеряла трезвость и ясность восприятия жизни. Жизнь мгновенна – это особенно понимаешь сразу после смерти близкого человека. * * * Какая пустота и ненужность наступили в моей жизни! И во всем виновата я сама. Каюсь, раскаиваюсь. Со мной произошло то, что случается с тысячами гордецов. И вот ты выброшен из спасительного потока судьбы, ты уныло бредешь по берегу, а те – далеко впереди. Жизнь по привычке, как трудно в ней обрести смысл! Всё мне кажется, что как только я выберусь на тропу своей судьбы, всем станет легче, всё закрутится и завертится вокруг меня, я снова буду «фабрикой счастья», вокруг которой сложится целый «рабочий городок». А иногда мне кажется, что пока я не напишу о терзаниях своей души, прощения мне не видать… С другой стороны, после смерти брата мне тоже было тяжко. Просто я была моложе. Тогда я вроде бы изменила жизнь, и вдруг всё прежнее ко мне вернулось – ещё тягостней и унылей… * * * И настало другое – неприязнь к жизни. Она, бестолково устроенная, пронизанная мелкими мыслишками и действиями людей, великой суетностью, вдруг оказалась почти ненужной. А то, что нужно – скромно и нетребовательно. Наверное, это мое очередное заблуждение. И если оно устоится, может быть, мне будет легче. А все наши заблуждения, наверное, равноудалены от истины. * * * А смысл жизни – в самой жизни. И больше ни в чём. Чтобы всё росло, колосилось (человеческое, здоровое), занимало жизненное пространство. Есть ли люди-сорняки? Наверное, с точки зрения человеческой эволюции – есть. И сама жизнь либо «глушит» эти «виды», либо, напротив, позволяет им оплести собой культурные, но слабые растения. * * * Надо работать. Как это тяжко, когда в работе никакого смысла, кроме получения небольшого количества денег, нет. * * * Не вижу от себя большой пользы ни в работе, ни в самовыражении – всё это слилось в тягостный, трудноразрываемый узел. Я всё пытаюсь расшатать, «разрубить» его. Бог, наверное, не оставит меня. Но хватит ли у меня сил следовать его воле? * * * Читаю слова, написанные в большом горе. Они плоски и казенны. Разве они могут передать то, что я тогда чувствовала! Эту громадную тяжесть жизни, пригибающую тебя к земле, как крест. * * * А иногда я думаю: раз уж ни на что более, чем вождение пером, я не способна (и то весьма ограниченно), то, может, в этом и состоит задача моей жизни – что-то накорябать, выговорить? |