Онлайн книга «Петербургские повести»
|
В сиянье золота на Аничковом кони,
Блистает золотом Суворов над Невой,
И как живые стали юноши Фальконе,
А тень Фальконе будто следует за мной…
После этой песни дело пошло живее. Аркаша в общих словах объяснял музыкантам, как и что играть, махал здоровой рукой человеку за магнитофоном: – Включай, Серый!.. Перенесемся в Москву. Песня про печаль. Ночь тьмой окутала
Бульвары и парки Москвы,
А из Сокольников
Пьяненький тащишься ты.
Денег нет. Мыслей нет.
Машины уносятся вдаль.
И, как всегда, со мной
Пьяненькая печаль…
Пьяненькая печа-аль,
Пьяненькая печа-аль…
– А теперь очень грустная песня про несчастных, но коварных женщин, которых немало в наших больших городах… «Бомжихи». Эх, у вокзала шляются бомжихи,
Жаждущие выпить и поспать,
Голосом охрипшим очень тихо
Предлагают время скоротать…
– А слэдующей пэсней, – Аркаша вновь переходил на одесский говорок, – хочу вспомнить своего парижского друга Алёшу Димитриевича. Поехали, «Рэссияне»! А я милого узнаю а по походке,
Он носит, носит брюки галифэ,
А шляпу он носит он панаму,
Ботиночки он носит а «Нариман».
А шляпу он носит он панаму,
Ботиночки он носит «Нариман»…
– Песня о конце гражданской войны! Четвертые сутки пылают станицы,
Потеет дождями донская земля.
Не падайте духом, поручик Голицын,
Корнет Оболенский, налейте вина.
А где-то лишь рядом проносятся тройки,
Увы, не понять нам загадочных лет, —
по лицу Аркаши скользнуло замешательство, словно он забыл слова, но вступил со следующей строкой вовремя: Не падайте духом, поручик Голицын,
Корнет Оболенский, налейте вина.
Когда песня закончилась, мужчина в очках заметил: – Так и не хочешь комиссаров вставлять. А такой ведь образ: «А в комнатах наших сидят комиссары, и девочек наших ведут в кабинет». – Не лежит душа, Рудик. Ну вот не лежит и всё. Не могу про комиссаров петь. – А так не в рифму получается. – Шо ж… Следующая песня… Раза три Аркаша успевал нырять под трибуну. Прихватывал с собой и пианиста. – Олег, – хлопал его по плечу, – ты отлично чувствуешь мой стиль. Специально учился? – Да я в «Кронверке» играл. – О, хорошая школа! Продолжаем?.. А теперь песня про пагубную зависимость под названием «Анаша»… Опьянение Аркаши, которое проявилось в том, что голос его стал напоминать покрикивания алкашей у павильона, совпало с окончанием пленки. – Всё, – объявил человек за магнитофоном. – Генуг. – Ну и ладненько. Музыканты, Рудик столпились возле магнитофона и стали слушать куски записи, а Аркаша забрал из-под трибуны пальто и недопитую бутылку вина и спустился к Михаилу, Андрею и Вите. – А вы кем будете, молодые люди? – Музыканты. – Это понятнэнько. А так? – Прищурился. – На стиляг вроде не похожи, и на хиппи… – Мы – панки, – гордо сказал Андрей. – М, не слыхал про такое… А звать вас как? – Майк. – Свинья. – Цой. – Цой? Не вьетнамец, случаем? У Вити зашевелились скулы. Он ненавидел, когда его называли японцем, китайцем. Теперь вот во вьетнамцы пытаются записать. – Я не в обиду, – заметил Аркаша его реакцию. – Дело в том, – он понизил голос, – что я воевал во Вьетнаме. В небе Вьетнама. Бил американскую военщину с вэртолету!.. – Да? – Михаил усмехнулся. – Мой папа тоже был во Вьетнаме. Не воевал, правда, в командировке. Он архитектор. – Ясненько. – И Аркаша перевел разговор на другую тему: – А что это за панки такие? – Хм, – Андрей потер переносицу, – придурки круглые. Но с идеей. – Сейчас все лучшие люди идут в панки, – добавил Витя. – И что ж за идея? – Свобода, анархия… – Хорошая идея, молодцы. В моем репертуэре про стиляг есть. Слыхали про таких?.. Каждый должен быть вызывающе одетым, тот плебей, кто не носит узких брюк. У меня пиджак каучукового цвета и на толстых подошвах каучук, о-хо!.. – А вы сами песни пишете? – спросил Майк. – Да как сказать… Народ пишет, ребятки. Народ. А я пою… Я, – голос стал трезвее, – под одной песней только могу подписаться. Про жену… бывшую жену. И про дочку. – И Аркаша напел: – Здравствуй, чужая милая, радость мечты моей. Как бы тебя любил бы я до самых последних дней… Нет, нельзя ее сейчас… В другом надо состоянии. – И протянул бутылку ребятам: – Вздрогните. – Да у нас есть вообще-то, – Михаил вынул из-под пальто бутылку портвейна. – Мы просто… ну, опасались во время записи. – А-а, – отмахнулся Аркаша, снова став разбитным и пьяным, – алкоголь – это наша жизнь. Живая вода. Пэйте! Посмотрел, как Михаил откупоривает бутылку, как они гонят по кругу, делая по два-три жадных глотка, и сказал: – Но это до момента. – В каком смысле? – напряг брови Витя. – Потом оно, – Аркаша болтнул бутылкой, – всё остальное заполняет. Без него – никуда. Не поется, не живется. Но эт не сразу. Есть период, когда совмещается… – Он присел и отпил из своей бутылки. – Я вот умру скоро. Отходил по свету. На десять лет больше ходил, чем Сережа… Сережа Есенин… Слыхали о таком? Ты меня не любишь, не жалеешь… Ох-х… – Потер лицо всей пятерней, узкой, нерабочей. – Вот выпил-то всего-ничего, и в уматину. А раньше литруху водяры мог всандалить, и только жить начинал. Себя чувствовать. А теперь – вот. – Развел в стороны руки, выпятил узкую, тощую грудь. – И пузыря винищева – с покрышкой… Обидно. У нас в Иваново таких не любили… – Где? – спросил Майк. – В Иванове. В городе Иванове. |