Книга Хождение в Похъёлу, страница 12 – Никита Тихомиров

Устав от созерцания вместилища родовых святынь Сууто, Пойкко двинулся дальше. Обогнув полуземлянку, он пошёл к кувасам, видневшимся промеж кедровых стволов. В памяти всплыла песня, которую обычно пел исавори во время их совместных посещений святилища. Язык и губы Пойкко зашевелились, и он запел тихо, почти бесшумно. Покачивая головой и пританцовывая в такт песне, Пойкко вышел из-за загораживающих обзор деревьев. Душа его тоже пела: он радовался покою, дарованному сегодняшним вечером. Завтра будет новый день, новые заботы, но пока, на исходе этого, можно всецело отдаться блаженству ничего неделания. Он даже представил себе, как, забравшись в хижину, растянется на жёстком ложе, прислушается к щебету птиц, прощальным гимном отпускающих светило в ночь, сладко зевнёт, прогонит прочь все дурные воспоминания проходящего дня и погрузится в сладкий, такой необходимый после пережитого, сон.

Он отошёл от изгороди и, срезая расстояние, направился прямиком к кувасам. Но когда он оказался прямо напротив входа в тайко-сья, заслонка, загораживающая проход между столбами, вдруг зашевелилась и отвалилась вбок. Пойкко от неожиданности отпрянул назад. Слова песни застряли где-то в глубине горла, он поперхнулся и закашлялся. А в тесном проходе возникла маленькая согбенная фигурка с вязанкой хвороста на спине. Что сразу бросилось в глаза Пойкко, так это белая как снег копна волос на голове пришельца и смуглая, землистая кожа его сморщенного лица. Мальчик почувствовал дрожь под коленками и объявшую тело слабость. Именно так рисовало его воображение образ коварного лесного старичка, творящего всевозможные козни охотникам, — вездесущего Л’ёкко. Пойкко сложил пальцы в оградительный знак и выставил руки перед собой, заслоняясь от возможной каверзы лесовика.

Меж тем последний, не подымая головы, деловито повернулся к Пойкко спиной и вернул заслонку на место. Затем, всё так же глядя под ноги, засеменил к хижинам. Пойкко медленно распрямился, на всякий случай продолжая закрываться скрещенными пальцами и переступая с ноги на ногу, чтобы не потерять равновесие. Крохотный старичок, уловив движение, резко вскинул голову и, заметив только теперь стоящего напротив незнакомца, опешил и остановился на полушаге. Челюсть его, прятавшаяся в реденькой лохматой бороде, медленно поползла книзу, а тоненькие щелочки глаз расширились. Он весь подобрался, точно застигнутый врасплох паук, и стал казаться ещё меньше прежнего. И выглядел он напуганным ничуть не менее Пойкко. Лицо его, покрытое мелкой сеточкой морщин, сделалось беззащитным и жалким. Мальчик, уловив исходящий от него испуг, не торопясь опустил руки и расправил плечи, обретая потерянную было уверенность.

Старичок, несколько долгих мгновений вглядывавшийся в Пойкко колючими зрачками, встряхнулся. Лицо его задвигалось, складываясь в гримасу, руки, слепо пройдясь по животу, пошли вверх и остановились у груди. Старичок громко фыркнул, и губы его разошлись, открыв чёрную щель, через которую начало прорываться утробное бульканье.

— Ну и напугал! — протянул он и вновь забулькал.

В этих звуках Пойкко с удивлением разгадал смех пришельца.

— Ну и ну! Чуть до смерти не довёл, — старичок приложил ладони к сердцу. — Так и обмер весь.

Затем в глазах его промелькнула задоринка.

— Ты откуда здесь взялся? Давай знакомиться. Меня зовут Тыйхи, — представился он.

В сероватых сумерках, расположившись вокруг весело горевшего небольшого костерка, ощущая внутри приятную тягость сытых желудков, они чинно беседовали, вяло отмахиваясь от наседавшего комарья.

— А ведь ты меня, однако, за Л’ёкко принял! — Тыйхи забулькал, словно кипящий бурдюк, и хитро прищурился.

Лицо Пойкко зарумянилось. Он не находил ответа и смущался всё больше и больше.

— Знаю, знаю! — кивнул старичок, скаля щербатый рот. — Так-то частенько бывает. Люди пугаются. А вообще-то я мирный.

Выручая не знающего куда себя деть внука, Каукиварри пришёл на помощь:

— Не так-то и похож, надо сказать. По мне, так и вовсе не похож. Я сразу понял, кто ты есть, хотя до того не встречал.

— Ладно, — махнул рукою собеседник, — все так говорят. Но я-то наверняка знаю, что обо мне думают.

Он вновь улыбнулся.

— Да это и не удивительно.

Пойкко невольно покосился на горбатого чудного старичка: Л’ёкко, да и только!

— Что слышал обо мне, то приятно, — горбун сменил тон и заговорил серьёзно. — Надеюсь, ничего плохого. А я тоже знаю, зачем вы здесь.

Каукиварри кивнул.

— Посвящение, — продолжал Тыйхи, бочком, чтобы не поранить огонь острым краем, подкладывая в костёр новую ветку. — Народ уже собирается. Три дня, как пришли люди от Ноппиляне, Полвиен. Привели мальчишек целую кучу! Наши тоже отправились в ближние и дальние стойбища. Скоро загорят костры и рассеются дымом богатые воздаяния! Хорошее время!

Он поднял и покрутил в руке зажаренного окуня, мотнул головой и вернул на место. Лениво осмотрел добрую кучку оставшегося жарева, к которому уже никто не притрагивался, и сглотнул слюну, подавив сытую отрыжку.

— Когда в стойбище пойдёте? — спросил он погодя, заметив некоторую сдержанность гостей, до сих пор присутствующую в их отношении к нему — «хозяину» тайко-сья.

Каукиварри сдвинул брови, шмыгнул и заторопился с ответом:

— Да может уже завтра отправимся. Вот если б не это, — он горестно махнул на свою покалеченную ногу. — Мы бы не завернули на чужое тайко-сья. Да идти уж совсем невмоготу стало. Поначалу и подумать не мог, что так-то выйдет.

В голосе исавори звучали нотки смущения, и Пойкко стало жалко деда, вынужденного стыдиться своей немощи.

Горбатый Тыйхи сочувственно прицокнул языком.

— Да куда ж ты завтра пойдёшь? Рана-то не пустяшная. Отлежись. Полегчает — пойдёте. Тут недалеко совсем — потихоньку до вечера добредёте. А я только рад буду.

Тыйхи хитро прищурился и добавил:

— Я уж на протяжении целой луны с людьми-то только мельком вижусь. Так что мне только в радость.

Каукиварри с благодарностью кивнул.

— Меня в наказание сюда отправили. Две луны велено кормить предков, молиться и следить за святилищем. Таково моё наказание. Идти мне некуда, в стойбище не пускают. Иногда ноий ^[17] придёт, иногда охотник какой заглянет, чтобы предков умилостивить. А так всё больше один, — горбун смахнул капельку пота, струящуюся по переносице, и усмехнулся каким-то своим мыслям. — Одно и спасение от одиночества, что пропитание себе ищу едва ли не каждый день.

Он указал на жареных окуней.

— Будьте моими гостями. Голодом морить не буду: сетей-то у меня не одна — всегда с лихвой добывал.