Книга Провидение, страница 29 – Кэролайн Кепнес

Она больше не возится с брюками. Знает, когда я безнадежен, а когда готов к скачкам. Сейчас я вялый, рассеянный.

— Так в чем все-таки дело?

Солгать ей я не могу. Опускаю глаза. Жаль, что уже снял носки.

— Черт возьми, Эгги, ты опять себя изводишь.

— Не извожу.

— Не изводишь? Неужели? Хочешь сказать, ты просто так вдруг увлекся Лавкрафтом? Что тебе интереснее сидеть и говорить о книгах, чем ложиться со мной в постель?

— Ло…

— Я тебя знаю, Эгги.

— Извини.

— В последний раз, дорогой супруг. Люди умирают. Я умру. Ты умрешь. У молодых случаются сердечные приступы. Странно, что такое случается? Что этих случаев так много? Конечно, странно. Но знаешь что? Не все в жизни имеет значение, и не на каждый вопрос есть ответ. Такое бывает в литературе, где кто-то все планирует и всем руководит. Но не в жизни.

— Знаю, — сердито бросаю я. Действительно знаю. Ло права. Стейси права. Когда они говорят со мной, это звучит логично и убедительно. Я могу взять их аргументы и воспользоваться ими в разговоре с Роми. Но когда я остаюсь один…

Ло поднимает голову. У нее карие глаза.

— Ты со мной?

— Всегда. Да.

Все это время я мог бы заниматься с ней сексом. К этому времени мы бы уже закончили и теперь смотрели фильм, возможно, «Идеальное убийство». Он хорошо заходит в такие вот вечера, после секса. Но сейчас я не могу вот так все бросить.

— Ло, — говорю я словно какой-нибудь студент, которого вдруг осенило. — Там был еще парень в бейсболке с надписью «Я — Провидение». Вот и все. Я вовсе не пытаюсь решить какую-то неразрешимую проблему. — Здесь бы мне остановиться, но меня несет дальше. — Клянусь тебе, дело не в этом.

Кто слишком усердствует с опровержением, тот никогда не выигрывает, и вот она уже вскочила, клянет меня за мою вонючую чушь, за то, что я не могу отпустить, принять вещи такими, какие они есть, не искать ответов, которых не существует, потому что иногда все так, как есть, и это нужно принять. Она кричит на меня, кричит на себя. Иногда я забываю, что он был внутри ее, Чаки, что все то время, пока я спал, а ей не спалось из-за изжоги или распухших ног, она оставалась с ним наедине. Я забываю, что он пришел через нее. Во мне его не было. Мне привычно думать о ее боли как о чем-то забытом и погребенном, но вот — ты гребаный идиот, Эгги. Ты — тупая скотина.

И все, на что я способен, это на такие вот жалкие слова:

— Извини, Ло.

— Нет никакого дела. — Она надевает пижамные штаны и побитую молью старую футболку. Я следую ее примеру.

— Знаю, Ло. Ты права, по всем пунктам.

— Ну вот и отпусти! — рявкает она.

— Уже.

Ло смотрит на меня в упор.

— Думаешь, я не знаю, что когда ты забираешься туда, то снова и снова смотришь то видео? Выискиваешь парня в бейсболке?

— Ло…

— Нет, — твердо говорит она. — Нам нужны твои деньги, Эгги. Пожалуйста, давай не будем забывать, что на доходы от моей преподавательской работы мы не вытянем.

— Знаю.

— Вот и хорошо. — Ло бросает на меня сердитый взгляд и подтягивает одеяло. — Пусть покаянье твоим проводником будет. — Она роется под одеялом, ищет очки. Секса не будет, и смотреть «Идеальное убийство» мы тоже не будем. Она включает лампу и открывает книгу. «Сайнфелдия» ^[44]. Нет, Ло не тронулась. Ей грустно. Я испортил вечер, и из-за меня она переключилась на Чаки, на денежные проблемы. Она уже отходит, смягчается, спрашивает, не хочу ли я взять ее подушку и подложить под спину. Нет, милая, оставь ее себе. Листает страницы, но не читает, не вдумывается в слова. Я чувствую ее мысли — в них я, и они полны тревоги. Пусть у него будут эти его безобидные мании. Иметь собственного сына ему не суждено. Позволь ему занять себя этим.

Она смотрит на меня.

— Ну вот, из-за тебя я думаю о Лавкрафте.

— Это хорошо?

Усмехается.

— Это чудесно.

Она села на своего конька и уже читает лекцию о Лавкрафте и фразе «Я — Провидение». Ее произнес Сатана, когда явился к святому Антонию.

— Я — Провидение, — учительским голосом провозглашает Ло и объясняет связь между Библией и Г. Ф. Лавкрафтом, который написал слова «Я — Провидение» в письме к Джеймсу Мортону. — Слушай. — Она убирает назад волосы. — Я рассказываю о произведениях Лавкрафта, но понять смысл его работ невозможно, не познакомившись с его письмами. Большую часть жизни он писал письма и написал их великое множество. В этих письмах он был разным — затворником, фанатиком, литератором, творцом, политиком, отчаявшимся. Но при этом он прекрасно знал пределы и особенности нашего управления, наше право, он давал многочисленные советы по самым разным вопросам. Он пишет письма, потом пишет рассказы, и создается впечатление, что чем больше он узнавал об этом мире, тем активнее стремился создавать другие миры, миры, должно быть, рождавшиеся из некоей непознанной глубины смятения. Его мир с этой тайной — мир турбулентный, если такое можно представить.

Я вижу Чаки, в комнате, одного. Вижу Ло, в этой комнате. Она не смотрит на меня, но смотрит на пол, и вот так она выживает: думая о других вещах.

Ло откашливается.

— Знаешь, когда он женился, они были в Нью-Йорке, и ей пришлось вернуться на работу. Он оставил ее. Вернулся сюда. В добрый старый Провиденс. — Она усмехается. — Ему был интересен мир. Люди вроде него, они знали о мире все, могли говорить о чем угодно и говорили — обо всем. — Она проводит ладонью по лежащей на коленях книге. — Речь идет о походе в магазин, а еще о смысле жизни, о существовании или отсутствии Бога. И знаешь…

Она тычет в меня пальцем. Я уже тверд как камень, но ничем себя не выдаю. Ей это нужно, это ее огонь, ее дело.

— Шон Андерс. Паренек занимался у меня в прошлом году. Заявляет, что, по его мнению, чтение беллетристики — пустая трата времени, потому что когда читаешь нон-фикшен, узнаешь что-то реальное, настоящее, а когда читаешь беллетристику, то знакомишься с чьими-то выдумками.

Ло отрывисто смеется. Я бы наклонил ее над кроватью, стащил с нее эти дурацкие штаны. Наверное, я мог бы и слушать ее, и быть с ней. Жаль, что два желания — это два равных зверя, две сцепившиеся челюсти жизни.

— Как бы я хотела, чтобы Лавкрафт был здесь и объяснил Шону Андерсу, что из фактов происходит воображаемое, а из воображаемого — реальное. Потому что так случается, когда читаешь письма Лавкрафта, письма, коренящиеся в том, что есть, в нон-фикшен, а потом, часом позже, читаешь его беллетристику, вещи, которые едва понимаешь, и думаешь — это ужас. Худшее из возможного, хуже того, что можно представить. Этот монстр, Ктулху… Идея в том, что никто из нас не произносит его имя правильно, потому что оно не предназначено для людей и мы не можем произнести его правильно.