Книга Леди, которая любила лошадей, страница 60 – Карина Демина

Время текло.

Медленно. Оно представлялось Демьяну тягучим, что липовый мед, и в меду этом застыл он сам, княжич и некромант, который от нынешней ситуации, кажется, вовсе не испытывал неудобств. Развалившись в кресле, он то ли притворялся спящим, то ли взаправду дремал. И лицо его казалось столь умиротворенным, что, право слово, становилось стыдно за свое беспокойство.

— Я так не могу, — Полечка вскочил и, заломив руки, принялся расхаживать. Правда, к Сеньке он старался не приближаться и взгляду с него не спускал. — А если приедет кто?

— Кто? — лениво поинтересовался Сенька.

— Не знаю! Жандармы!

Сенька пожал плечами, показывая, что, мол, жандармы — дело житейское.

— Не переживайте, Аполлон Иннокентьевич, — с участием в голосе произнес княжич. — Вы ведь по сути своей человек обыкновенный, неплохой даже, но оказались в сложной жизненной ситуации. Суд всенепременно это учтет.

— Какой?!

— Высший, полагаю… убивали кого?

— Я?

— Он? — Сенька коротко хохотнул. — А веселый ты, княже, человек. Глянь на него. Он же ж охлыстень, как вот есть, и с тараканом-то не справится. Только и умеет, что перед бабами хвост пушить, как этот… как его…

— Павлин? — уточнил Вещерский.

— Во-во. А как до дела доходит, так сразу и в кусты. Нервическая личность. Матушка его списать думала…

— Меня? — Аполлон Иннокентьевич развернулся и застыл, прижавши руки к груди. — Ты… ты… не говорил!

— А чего мне с тобой говорить? Чай, не приятели… — Сенька сплюнул сквозь зубы. — В последние-то годы от него толку мало… сам вон к зелью своему пристрастился.

— Это от нервов!

— Ага… все от нервов, одна французка ^[13] от удовольствия.

— Нет, нет… она не могла… ты все лжешь.

— Сам ты собака брехливая, — Сенька глядел на подельника с откровенною жалостью. — Тебе чего велено было? С девкой обзнакомиться и окрутить? А ты?

— Я… я пытался, — Аполлон затрясся всем телом. И Демьян понял, что и вправду мало в нем осталось человеческого, и что признаки эти вот, дрожащие руки, мечущийся взгляд, губы искусанные, — следовало заметить ранее. А он не заметил.

— Ага… пытался… идиот.

Сенька пристроил пистоль на колене, придерживая его за литую рукоять. Сам же откинулся, оперся затылком в стену и глаза прикрыл.

— Связался с вами на свою голову…

— Расскажи, — попросил Вещерский. И именно, что попросил.

— Так я многого не знаю.

— Чего знаешь… что на конюшнях было? И какое отношение к этому имел Ижгин? — Вещерский поудобнее устроился в кресле.

— Ты лжешь! — Аполлон воскликнул это с немалой уверенностью. — Конечно, лжешь… низкий, низкий человек…

— А то ты высокий, — огрызнулся Сенька. — А тебе, княже, я так скажу. Откудова оно взялось, не знаю, но вот что дрянь редкостная, это да…

— …выдумал, чтобы я начал сомневаться… а я не буду! Не буду!

— Не будь себе, оглашенный…

Некромант шевельнул пальцами, и от простого этого движения по воздуху будто волна прокатилась, которой, правда, кроме Демьяна никто-то и не заметил. А вот Демьяну некромант подмигнул.

— В коробке была, — Сенька поскреб щеку.

— Матушка тебя за это не похвалит, за то, что треплешься, — Аполлон теперь глядел на подельника снисходительно.

— Железная такая коробка, — Сенька растопырил пальцы. — Небольшенькая. А во внутрях еще одна.

— Откуда ты…

— Видел, чай не слепой. Коробку эту, которая железная, давненько привезли… годков этак пять тому. Этот ваш Ижгин. Мне было велено сопроводить. Ну и делать, чего кажут. Я и делал. А что? Я человек простой, без лишнего гонору… эх, княже, грехи мои тяжкие… был честным вором, а стал политическим. И главное что? Главное, прав этот идиёт, все зло от баб.

— Сам ты… — обиделся Аполлон. И нервными пальцами дернул галстук.

— Я ж чего? Сперва думал подмогчи по старой памяти и только-то, а после завертелось одно к одному. И вот теперь сижу да гадаю, повесят меня по суду, аль раньше в землицу положат, про всякую любовь позабывши. Эх, княже…

В голосе Сенькином появилась престранная напевность, и сам он, говоря, слегка покачивался, то влево, то вправо, будто на руках не пистоль держал, а дитё малое баюкал.

— Так вот… после делов последних в Петербургу мне возвращаться не с руки было. Она и предложила, мол, пересиди туточки, заодно и приглядишь, ибо этот ваш… Ижгин еще тем хлыстовином был. В лицо кланялся, а за спиною скалился. Опасный человечишко, подловатый, который гадость сделает не из-за выгоды, но потому как возможность появилась. Да… коробку ту он сам трогать остерегался. Да и вовсе глядел на нее так, что сразу видно было — непростая в ней штукенция. Мне было велено энту коробку с вокзалу и на конюшни привезть, на которых он управляющим значился.

Вокруг некроманта собиралось полупрозрачное дымчатое облако, которое облепляло ноги, поднимаясь выше. И веревка этому облаку пришлась донельзя по нраву. Ее опутали тонкие нити, расползлись этакими морозными колючими веточками, которых-то и тронуть боязно.

А некромант и не трогает.

Сидит смирнехенько.

— Яму-то я копал, а он, стало быть, приглядывал… после уже велел крышку поставить, сколотить, чтоб над ямою. Денник пустой был, но стерегся, значит. Крышку опилками присыпал.

— И неужели ты, Сенька, внутрь не заглянул? — притворно удивился Вещерский. — Помнится, некогда прелюбопытным человеком был. И умелым.

— Твоя правда, княже…

— Замолчи! — взвизгнул Аполлон Иннокентьевич тоненьким голосом. — Что ты ему…

— Сам пасть захлопни, — Сенька сказал это. — Иди вон… зелья своего прими… правда, как примет, так вовсе отмороженным становится, но ничего, ждать, чай, недолго осталось.

Он глянул на старые часы, время на которых замерло давным-давно, и вздохнул.

— Полез я… прям интересно было, чего ж прячут-то. Шкатулочка-то в коробке махонькая, такая вот, — Сенька сложил руки горсточкой. — Лаковая. Только лак давно потрескался. Уголки серебряные тоже потемнели, а с камнями и вовсе беда. Хорошие камни были, да… крупные… Сенька в каменьях небось толк знает. Так помутнели все. Сперва даже решил грешным делом, что вовсе стекло, а потом пригляделся и понял, что это от того, что вовнутри.

— И…

— Косточки, — Сенька показал пальцами. — Человечьи или еще чьи — не ведаю. Не разглядел. Что кости, так помню. И еще подумалось, помню, что красивые — страсть, лежат на черном бархате, только… поверишь, княже, я косточки эти трогать не трогал, глянул одним глазочком, а… потом как потемнело, поплыло все. Помнить не помню, как выбрался оттудова. Потом долгехонько сидел на солнышке, согреться не мог.