Книга Все проще, чем кажется, страница 11 – Ина Тундра

Но я очень здорово играла роль бросившей наркоманки — благо дозняк позволял выглядеть трезвой.

Я начала ходить на группы и даже каждый раз обещать себе, что я начну делать эти 12 шагов. И даже вроде бы что-то делала. Я с удовольствием рассказывала на группах свою историю наркомании, рассказывала, как я «продвигаюсь по шагам», я завела себе новых друзей, которые искренне радовались за меня, и у меня появилась красивая иллюзия нормальной человеческой жизни, не считая того, что постоянно вмазываться и общаться с барыгами мне приходилось по-прежнему.

Постепенно я втянулась в эту историю, как и раньше торча, и, скрывая это, но, зато, у меня теперь были настоящие, а не героиновые, друзья, которые мне очень нравились, я вспомнила, что такое ходить в кино, встречаться в кафе, смеяться над веселыми, а не наркоманскими шутками, на мой телефон звонили теперь не только барыги, а, даже, чтоб просто поболтать про жизнь, а самое главное — меня понимали и поддерживали.

Я даже начала забывать о предыдущей кошмарной жизни, хотя иногда, конечно, что-то свербило внутри от того, что я продолжала всех обманывать и делать вид, что слезла.

К хорошему вообще быстро привыкают, а уж лгать окружающим мне было не впервой.

Мне, правда, помогали эти группы анонимных наркоманов — если не шагами (их я, кстати, так ни разу и не сделала) — то ощущением того, что может быть другая жизнь и у меня.

Я поверила, что у меня может быть эта жизнь, и более того, я захотела жить, как все нормальные люди, не знающие, что такое героин.

Но слезть не могла. Не могла отказаться. Ну не могла, и все тут!

Врать было проще, чем допустить саму мысль о ломках.

Так пролетело почти 2 месяца.

Как раз тогда в Москве появился героин с романтичным названием «чайнадрим».

С этого китайского дерьма поумирало много народу.

Поумирало красиво, как все и хотели — от передозов.

Меня спасло то, что я себе делала маленькие дозняки — я же хотела казаться трезвой.

Зато я вспомнила, что такое давно забытый героиновый кайф.

В общем, я исчезла для своих новых друзей.

Я целую неделю, за те же деньги, ну ладно, чуть дороже, но разве это имело значение, открывала для себя героин заново.

Вот тогда-то и случился тот самый, последний, переломный момент в моей опийной жизни.

Не знаю зачем, по каким причинам, что меня сподвигло и почему, может, мозг совсем затуманился кайфом, может, я себе под ним казалась такой прекрасной, трезвой и волшебной, но я в таком состоянии пришла на группу.

Меня ждала неприятная неожиданность.

Я не могу сказать, что со мной отказались общаться, нет, со мной общались. Но как-то так, неохотно.

Как будто боялись запачкаться.

Одни смотрели на меня с жалостью.

Даже с горечью, наверно.

Некоторые не захотели здороваться.

Другие реагировали спокойно, точнее, никак не реагировали — так, легкая брезгливость и понимание, что, конечно, не каждый может так просто взять и слезть.

Многие отводили взгляд и искали предлог избежать общения.

Кто-то подошел и сказал, что на саму группу мне лучше не заходить — не надо людей смущать.

Те, кто общались со мной более-менее близко, задавали мне только один вопрос:

— Ин, ну зачем?

Их непонимание, искреннее расстройство за меня и желание как можно скорее закончить разговор и отойти в сторону вызывали во мне смешанные чувства.

Я опять почувствовала себя грязным конченным животным.

Я взбесилась.

Я их всех возненавидела, таких чистеньких, таких правильных, таких трезвых и хороших, я возненавидела их за эту липовую жалость, липовое понимание и вонючую брезгливость.

Я стояла около входа и кричала на них, брызгая слюной и слезами, орала, как я их ненавижу, что они все конченные твари, что никто из них ничего не понимает в наркомании, что вся их человечность не более чем мыльный сраный пузырь и что все их группы гавно и надувательство.

Я истерила, а все криво улыбались и старались не обращать внимания, потихонечку заходя внутрь, с легким отвращением косясь на меня.

Через какое-то время я осталась на улице одна, и, сев рядом со входом, горько зарыдала от переполнявших меня злости, ненависти к ним и жалости к себе.

Минут через 5 вышел какой-то парень, один из самых взрослых на группе, и, сев передо мной на корточки, тихо сказал:

— Не надо было тебе приходить сюда. У всех бывают срывы, но никто не приходит, все держат это в тайне. Все всё понимают, но никому не хочется смотреть на себя бывшего в зеркало. Мы все будем рады, если ты когда-нибудь вернешься сюда трезвая, но сейчас тебе лучше уйти. Извини.

Он встал и, не оборачиваясь, зашел внутрь.

Повсхлипывав еще минут пять, непонятно на что надеясь, я пошла к метро, давясь рыданиями и жалостью к себе.

Я ненавидела себя, я ненавидела людей, я ненавидела группы, я ненавидела весь мир. Я ненавидела героин.

Ко мне снова вернулось все мое душевное гавно — к нему еще прибавилась в клочья разорванная иллюзия нормальной жизни и надежда на свободу от героина.

Я поехала к барыге за новой порцией чайнадрим.

Побольше.

Я очень хорошо помню эту новостройку в Бибирево, этот этаж, и как я стояла на нем, ожидая, пока барыга откроет мне дверь, и смотрела в окно на снующих внизу людей и играющих детей на площадке.

Меня уже немного подкумаривало, и я нетерпеливо курила сигарету, пытаясь сигаретным дымом забить прокравшиеся в мозг мысли.

Мысли не уходили, а только наслаивались друг на друга, подкрепляясь все ухудшающимся физическим состоянием и, вытаскивая на поверхность похороненные под героиновыми приходами горькие чувства и перепутанные эмоции.

Наконец дверь открылась, и, забрав свой маленький, завернутый в кусочек белого полиэтиленового пакета кулек героина, я спустилась на пару этажей ниже и вмазалась.

Но мозг уже начал свое дело — мысли, чувства, эмоции, переживания, накопленные и перемешанные в неизвестном порядке, роились у меня внутри, не способные выйти на поверхность, не пускаемые туда значительной дозой опийного успокоительного, но все равно, ощущая этот внутренний дискомфорт, я довольно долго гуляла по району, периодически поправляясь в подъездах домов, пытаясь наслаждаться этим теплым летним вечером и своим героиновым состоянием.

Внутри у меня шел необратимый, недоступный моему затуманенному сознанию, очень странный, горький и болезненный процесс.

16 августа 2000-го года, нагулявшись, придя домой очень поздно, хорошо так вмазавшись на ночь и приготовив себе раствор на утро, я легла спать.