Книга За черным окном – море тюльпанов, страница 34 – Николай Пернай

Кривой рассказывал пацанам очередную байку, но, увидев меня, прервался, изображая повышенную любезность:

– А вот и наш старый друг Паша!.. Садись с нами, Паша. Ну-ка, пацаны, подвиньтесь, уступите место нашему грамотею…

Я сел к костру рядом с Сянькой. Он что-то невнятное буркнул и отодвинулся от меня. Кривой заметил это:

– Ты что, Сяня? – Ласковый голос Васьки выражал удивление.

– Не буду я… с Фенимором…

– А чего так?

Сянька втянул голову в плечи и молчал.

– Что, Сяня? Говорят, Паша обидел тебя? – по-родному, с пониманием поинтересовался Васька.

Сянька втянул в нос изумрудную соплю и отвернулся, продолжая напряженно молчать.

– Вишь, обижаются на тебя пацаны, Паша… Обижаются, – укоризненно, по-отцовски попенял мне Кривой. – Говорят, Паша, что это ты стуканул молдаванам, что пацаны пойдут на бахчу.

– Это неправда! Шмаркатый с Васылем сами полезли, и их поймали. Меня не было с ними! – переходя на крик, пытался я оправдаться.

– Да ты не кричи… Не был так не был… Разберемся. – Голос Кривого звучал по-семейному миролюбиво. Он по-прежнему изображал заботливого родителя, но делал вид, что знает нечто такое, что другим не дано. – Разберемся!.. А стукачам наш Сяня еще покажет… Правда, Сяня? – Похоже, что Кривой науськивал Шмаркатого на меня.

Артист! Интересно, когда-либо в своей хитромудрой жизни случалось Ваське Кривому бывать искренним?

Обеденный перекур с дремотой продолжался.

Васька Кривой завернул свою знаменитую козью ножку и, крепко затянувшись махорочным дымом, вдруг предложил:

– Давайте попросим нашего Васятку сплясать нам вприсядку.

Васыль сидел в стороне понурый. Плясать он не мог: после пыток в камышах раны еще не зажили.

– Ну, Трындысыль, изобрази что-нибудь.

Видя, что деваться некуда, Васыль еще немного для порядка пожеманился, но, как прирожденный артист, конечно, не мог удержаться от соблазна покрасоваться перед публикой. И в очередной раз отчебучил-таки серию картинок с сербиянкой.

Народ стонал от избытка сексуальных образов.

Под конец артист пропел скороговоркой:

Половозреющая публика рыдала от восторга и исходила слюной.

Когда овации улеглись, Кривой выступил с новой инициативой:

– Давайте, хлопцы, сыграем в игру «баба-орба». – Надо отдать должное, потенциал дьявольской изобретательности у Васьки никогда не иссякал.

Поскольку никто не знал, что это за игра, Кривой стал объяснять:

– Сначала выбирают водилу. Ему завязывают глаза, чтобы ничего не видел, ставят в центр круга, крутят, чтоб закружилась голова, и дают в руки палку. Все отбегают, но не далеко, и дружно кричат: «Баба-орба, баба-орба», что значит «слепая баба». Водила, он же «баба-орба», должен бросить палку. В кого попадет, тот становится «бабой-орба». Потом все как в сказке: чем дальше, тем интереснее.

Все было понятно. Стали играть.

Раз за разом в круг становились то Иван, то Адаська, то Ленька Драган. Им завязывали глаза старым шарфом и несколько раз заставляли крутиться вокруг собственной оси. После этого все отбегали и начинали кричать «баба-орба», и каждый из водил пытался бросить палку в тех, кто кричал. Но, оказывается, сделать это было не так-то просто из-за головокружения. Например, Иван дважды брал в руки палку, но тут же, спотыкаясь, падал, как пьяный, и только в третий раз у него получилось: попал в Адаську.

Игра была простой и казалась довольно примитивной. Но вскоре выяснилось, что в ней была одна ма-а-аленькая хитрость… Точнее, подлость… которая…

Никто не обратил внимание на то, что Васька Кривой отошел в сторонку, снял штаны и справил нужду по-большому. Ну, бывает, подумалось, приспичило человеку…

Кривой так же незаметно вернулся в круг с палкой в руках. В это время водилой был Сянька Шмаркатый. Все шло как обычно, Сянька с завязанными глазами, шатаясь, дважды пытался бросить палку и дважды, шатаясь, падал.

А когда в третий раз ему завязали глаза и начали снова крутить, ко мне подковылял Васька и, по-свойски подмигнув как старому приятелю, быстро сунул мне палку, наказав:

– Подай Сяньке!

Все пастушье сообщество дружно заорало: «Баба-орба, баба-орба!», и я, как было велено, не глядя сунул палку в Сянькину руку и… тут же понял, что делать этого не следовало: другой конец палки был измазан человеческим калом.

Я заметил это слишком поздно.

Почуяв неладное, Шмаркатый сорвал с глаз шарф и непонимающе уставился сначала на палку. Потом на меня. Запах говна улавливался теперь отчетливо. Я стоял рядом, поняв вдруг, что совершил что-то нехорошее. Сянька, шатаясь – его качало, – рванулся ко мне, но споткнулся и упал на одно колено. Потом он дико завизжал и, вытерев правую руку о штанину, вытащил из кармана складной нож, зубами открыл лезвие и с дурным криком «Зареееежуу! Сууукаа!!» кинулся на меня.

Раздумывать было некогда. Что было сил я рванул к гребле и через несколько мгновений был уже на другом берегу пруда. Шмаркатый, рыча как дикий кабан, помчался за мной. Перепрыгивая через лежащих коров и коз, я поскакал к камышам. Сянька – за мной. Но добежав до камышей и вспомнив, что там болото – пути нет, я свернул влево, на холм.

Бежать было трудно, но Сянька не отставал. Взбираться вверх было все труднее. Мы уже не бежали, а карабкались по лысой поверхности холма. Шмаркатый продолжал преследовать меня, сжимая в руке ножик и время от времени изрыгая новый каскад ругательств.

«Откуда у него такая неиссякаемость?» – думал я, с трудом переводя дух.

Гонка по пересеченной местности продолжалась довольно долго, и мы оба, я и преследователь, мало-помалу так измотали себя, что поединок становился бессмысленным. Сянька, наконец, отстал и присел на подвернувшемся бугорке.

Я тоже присел и только тогда понял, как сильно устал от беготни, от напряжения и бестолковости всего происходящего.

Сянька был далеко, он все сидел и сидел, обняв голову руками. Даже если он и посылал угрозы в мой адрес, то теперь я их не слышал. Потом он поднялся и, не глядя в мою сторону, пошел к ставу, воды которого сверкали далеко внизу.

Посидев еще немного и отдохнув, я тоже двинулся обратно. Выйдя на простор холма, осмотрелся: коровы, козы и пастушки далеко ушли от места обеденного привала, стадо растянулось по пастбищу. Пока я спускался с холма, животные ушли еще дальше.