Книга За черным окном – море тюльпанов, страница 73 – Николай Пернай

Наступил октябрь. Картошка в подшефных совхозах была выкопана, учащиеся – в те годы слово «студенты» было почему-то исключено из лексикона техникумов, – поздоровевшие на вольных сельских ветрах, молодой картошке и парном молоке, возвратились в аудитории, свежие после отпусков преподаватели были веселы, неконфликтны и готовы к любым нагрузкам, старшекурсники с неохотой, но все же приступили к практике на производстве, а непривычно тихие новобранцы-первокурсники с интересом приглядывались друг к другу. Чуть позже они еще раскроются с других сторон. Но это будет потом. Пока всё – как всегда.

Всё – под контролем, как требовало высокое начальство. Правда, теперь я все больше оглядывался на тех, кто собирался отобрать у меня партбилет. Действовал с опаской. Раньше этого не было: я принимал решения по обстановке и собственному разумению. Теперь побаивался: а вдруг там не одобрят…

Постоянно пребывал в напряжении. А вдруг… что, если кто-то… что-то не так… Мир начал терять свои краски. Все становилось обыденно-надоевшим, раздражающе однообразным и серым.

Пробовал глушить неприятности выпивкой. Пару раз мой зам Ермолаев затаскивал меня к своему приятелю Володе Карпухину, человеку необыкновенно гостеприимному, а главное, всегда готовому выпить. Жил Володя в своем доме у телецентра, и прежде чем ехать к нему, мы покупали спиртное: я – бутылку сухого (на что Ермолаев язвительно замечал: «Ты – как всегда… свой молдавский компот»); сам он, не раздумывая, брал бутылку водки. Володя при нашем появлении доставал из подвала соленые огурчики, а из холодильника – мороженого хариуса, из которого острым ножом нарезал пластиночки, которые солились и перчились – это называлось «строганиной». Мы бражничали: сначала выпивалось сухое, потом, конечно, шла и водка.

Домой я добирался в некотором подпитии, которое первыми замечали дети. Едва я открывал дверь, они радостно облепливали меня и кричали: «Ура-а-а! Наш папка сегодня пьяный!» Из кабинета выходила строгая мама Люба и, смерив меня ироничным взглядом, говорила: «Да, папка сегодня хорош. Может, сразу – бай-бай?» Вид у нее был усталый: она, учительница математики, допоздна проверяла тетрадки своих учеников. Но ребятишки еще крепче висли на мне, и Ируська кричала: «Нет! Мы сегодня будем смотреть кино, правда, папа?» – «Конечно», – благодушно отвечал я.

Дети доставали старый фильмоскоп, два больших целлофановых мешка с диафильмами и рассаживались на полу. «Что будем смотреть?» – спрашивал я. «Цветик-семицветик» – просила дочь, она смотрела этот «цветик» раз пятнадцать, но почему-то готова была смотреть еще и еще. «Про Буратино» – таково было пожелание Алешки. Мишаня, которому только минуло два года, молчал в радостном ожидании: ему нравилось любое кино. «А давайте сегодня посмотрим про Бармалея», – предлагал я. «Корнея Чуковского?» – спрашивала Ируся. «Да».

«Ура-а-а!»

И вот на стенке появлялась страшная фигура злодея, и мой голос за кадром нарочито строго предупреждал:

«Мама, мама! – испуганно кричал Миша. – Иди к нам!» Приходила Люба, садилась к детям на пол, и дальше все наше семейство было занято одним сюжетом: как победить Бармалея.

Это был момент наибольшего напряжения и невероятных ожиданий, после которого непременно добро должно победить зло. Иное просто было немыслимо:

В конце концов разбойника и негодяя Бармалея удавалось не только победить, но и перевоспитать.

– Как это у тебя получается? – спрашивала меня Любаня. – Дети готовы слушать твои сказки до утра.

– Это ж не только мои, но и твои дети. Ты ведь тоже готова слушать наши сказки до бесконечности.

– Да, родной.

Было понятно, что именно все это: Люба, дети, игры, семейные дела, заботы и многочисленные дорогие мне мелочи – держит меня на плаву.

Как-то вечером за ужином Люба, заметив, как дрожит, мелко-мелко вибрируя, вилка в моей руке, спросила:

– Что с тобой?

– Это называется «тремор», – стараясь быть предельно спокойным, объяснил я. – Галина Ивановна написала в моей медицинской карточке: «вегетососудистая дистония».

– Панечка, милый! Так можно калекой стать. Бросай к чертям свое директорство. Уходи! Уходи в школу или институт… куда-нибудь уходи… Ведь ты же педагог от Бога. Тебя с радостью возьмут, куда захочешь.

– Не могу, мать. У меня выговор, он висит на мне, как кандалы. Пока его не снимут, не могу.

– Они тебя доконают. И закопают!

– Придется потерпеть. Тем более мне через неделю положен отпуск.

Мне повезло. В профкоме Комплекса оказалась горящая путевка в Ялту. И профиль вроде бы мой – нервно-психические заболевания. Стоимость 115 рублей за 21 санаторный день, из них 10 %, т. е. 11 рублей 50 копеек, плачу я, остальное – профсоюз. Впервые в жизни можно было отдохнуть за казенный счет.

Больше всех, казалось, обрадовалась путевке жена. Она купила мне две новых майки, плавки, носки, долго хлопотала, собирая меня на курорт.

– Ни о чем не думай, Паша, – напутствовала она. – Отдохни как следует. Полечись. О нас не беспокойся, но хотя бы раз в неделю звони и пиши… Развейся, походи на экскурсии. Попей крымского вина. Походи на танцы: ты же любишь танцевать. Поухаживай за женщинами – ты же южный человек… – Последние слова моя Любаня произносила, немного покраснев. Глаза ее стали влажными.

– Ну, что ты, – сказал я. – Какие женщины! Я люблю тебя, и никто мне не нужен.

– Я тоже тебя сильно люблю. Но ты развейся немного.

Впервые за многие годы нашей совместной жизни мне предстоял отдых у моря без жены.

* * *

В Симферополь Павел прилетел утром и до Ялты решил добираться так, как было рекомендовано в путевке, – на троллейбусе, о чем пожалел потом не раз. Сел в первый попавшийся салон и покатился по самому длинному в нашей стране троллейбусному маршруту. Правда, езда по бесконечным серпантинам оказалась необыкновенно интересной, Павел увидел достопримечательности и экзотические красоты Крыма, но изрядно умотался. Он видел пеструю массу крымчан, которые садились и выходили на остановках, но, только подъезжая к Ялте, заметил, что он – единственный, кто едет из самого Симферополя.