Онлайн книга «Раковый корпус»
|
Но со временем, через два столетия, губы всё же разорвались — и тут Олег в первый раз увидел Зою и сразу же услышал её: — А почему ты глаза закрываешь, когда целуешься? Разве у него были ещё глаза? Он этого не знал. — Кого-нибудь другого хочешь вообразить?.. Он и не заметил, что закрывал. Как, едва отдышавшись, ныряют снова, чтобы там, на дне, на дне, на самом донышке выловить залегшую жемчужину, они опять сошлись губами, но теперь он заметил, что закрыл глаза, и сразу же открыл их. И увидел близко-близко, невероятно близко, наискос, два её жёлто-карих глаза, показавшихся ему хищными. Одним глазом он видел один глаз, а другим другой. Она целовалась всё теми же уверенно-напряжёнными, готовно-напряжёнными губами, не выворачивая их, и ещё чуть-чуть покачивалась — и смотрела, как бы выверяя по его глазам, что с ним делается после одной вечности, и после второй, и после третьей. Но вот глаза её скосились куда-то в сторону, она резко оторвалась и вскрикнула: — Кран! Боже мой, кран! Он выбросил руку на кран и быстро завернул. Как подушка не разорвалась! — Вот что бывает от поцелуев! — ещё не уравняв дыхания, сорванным выдохом сказала Зоя. Чёлка её была растрёпана, шапочка сбилась. И хотя она была вполне права, они опять сомкнулись ртами и что-то перетянуть хотели к себе один из другого. Коридор был с остеклёнными дверьми, может быть кому-нибудь из-за выступа и были видны поднятые локти, ну — и шут с ним. А когда всё-таки воздух опять пришёл в лёгкие, Олег сказал, держа её за затылок и рассматривая: — Золотончик! Так тебя зовут. Золотончик! Она повторила, играя губами: — Золотончик?.. Пончик?.. Ничего. Можно. — Ты не испугалась, что я ссыльный? Преступник?.. — Не, — она качала головой легкомысленно. — А что я старый! — Какой ты старый! — А что я больной?.. Она ткнулась лбом ему в грудь и стояла так. Ещё ближе, ближе к себе он её притянул, эти тёплые эллиптические кронштейники, на которых так и неизвестно, могла ли улежать тяжёлая линейка, и говорил: — Правда, ты поедешь в Уш-Терек?.. Мы женимся… Мы построим себе там домик. Это всё и выглядело, как то устойчивое продолжение, которого ей не хватало, которое было в её натуре пчёлки. Прижатая к нему и всем лоном ощущая его, она всем лоном хотела угадать: он ли? Потянулась и локтем опять обняла его за шею: — Олежек! Ты знаешь — в чём смысл этих уколов? — В чём? — тёрся он щекой. — Эти уколы… Как тебе объяснить… Их научное название — гормонотерапия… Они применяются перекрёстно: женщинам вводят мужские гормоны, а мужчинам — женские… Считается, что так подавляют метастазирование… Но прежде всего подавляются вообще… Ты понимаешь?.. — Что? Нет! Не совсем! — тревожно отрывисто спрашивал переменившийся Олег. Теперь он держал её за плечи уже иначе — как бы вытрясая из неё скорее истину. — Ты говори, говори! — Подавляются вообще… половые способности… Даже до появления перекрестных вторичных признаков. При больших дозах у женщин может начать расти борода, у мужчин — груди… — Так подожди! Что такое? — проревел, только сейчас начиная понимать, Олег. — Вот эти уколы? Что делают мне? Они что? — всё подавляют? — Ну, не всё. Долгое время остаётся либидо. — Что такое — либидо? Она прямо смотрела ему в глаза и чуть потрепала за вихор: — Ну, то, что ты сейчас чувствуешь ко мне… Желание… — Желание — остаётся, а возможности — нет? Так? — допрашивал он, ошеломлённо. — А возможности — очень слабеют. Потом и желание — тоже. Понимаешь? — она провела пальцем по его шраму, погладила по выбритой сегодня щеке. — Вот почему я не хочу, чтоб ты делал эти уколы. — Здо-ро-во! — опоминался и выпрямлялся он. — Вот это здо-ро-во! Чуяло моё сердце, ждал я от них подвоху — так и вышло! Ему хотелось ядрёно обругать врачей, за их самовольное распоряжение чужими жизнями, — и вдруг он вспомнил светло-уверенное лицо Гангарт — вчера, когда с таким горячим дружелюбием она смотрела на него: „Очень важные для вашей жизни! Вам надо жизнь спасти!“ Вот так Вега! Она хотела ему добра? — и для этого обманом вела к такой участи? — И ты такая будешь? — скосился он на Зою. Да нет, за что ж на неё! Она понимала жизнь, как и он: без этого — зачем жизнь? Она одними только алчными огневатыми губами протащила его сегодня по Кавказскому хребту. Вот она стояла, и губы были вот они! И пока это самое либидо ещё струилось в его ногах, в его пояснице, надо было спешить целоваться! — …А наоборот ты мне что-нибудь можешь вколоть? — Меня тогда выгонят отсюда… — А есть такие уколы? — Эти ж самые, только не перекрестно… — Слушай, Золотончик, пойдём куда-нибудь… — Ну, мы ж уже пошли. И пришли. И надо идти назад… — Во врачебную комнату — пойдём!.. — Там санитарка, там ходят… Да не надо торопиться, Олежек! Иначе у нас не будет завтра… — Какое ж „завтра“, если завтра не будет либидо?.. Или наоборот, спасибо, либидо будет, да? Ну, придумай, ну пойдём куда-нибудь! — Олежек, надо что-то оставить и наперёд… Надо подушку нести. — Да, правда, подушку нести. Сейчас понесём… ……………………………………………………………………… — Сейчас понесём… …………………………………………………………………… — По-не-сём… Се-час… Они поднимались по лестнице, не держась за руки, но держась за подушку, надутую, как футбольный мяч, и толчки ходьбы одного и другой передавались через подушку. И было всё равно как за руки. А на площадке лестницы, на проходной койке, мимо которой день и ночь сновали больные и здоровые, занятые своим, сидел в подушках и уже не кашлял, а бился головой о поднятые колени, головой с остатками благоприличного пробора — о колени, жёлтый, высохший, слабогрудый человек, и может быть свои колени он ощущал лбом как круговую стену. Он был жив ещё — но не было вокруг него живых. Может быть именно сегодня он умирал — брат Олега, ближний Олега, покинутый, голодный на сочувствие. Может быть, подсев к его кровати и проведя здесь ночь, Олег облегчил бы чем-нибудь его последние часы. Но только кислородную подушку они ему положили и пошли дальше. Его последние кубики дыхания, подушку смертника, которая для них была лишь повод уединиться и узнать поцелуи друг друга. |