Книга Днем с огнем, страница 82 – Карина Вран

— Плацет облаце, — вплелось в громовой раскат.

Еле слышно, сам не понимаю, как уловил — память сработала?..

"Костюмчик" чертыхнулся, стер с лица упавшую каплю. Крышу изрядно покорежило пожаром, щелей в ней хватало на нас обоих.

— Льеца водица. — не расслышал за стуком настойчивых капель по остаткам кровли мой бывший попутчик.

Зато услышал я. Малявка? Карасична? Пришла поспособствовать, убедиться, что я не смогу сдержать обещание, данное ее батюшке: назвать ее имя в смертном проклятии? Если так, она отлично подобрала момент.

— Льеца водица, — за новым раскатом. Кончик тонкой косицы, свешенный в пролом кровли.

Пепел помнит…

Ты был пожаром, ты пламенел! Ты несся, неостановимый и алчный! Ты был могуч — для чего? Чтобы тебя заметали, как сор, из-за каких-то художеств?

— Не-у-го-дица. — в промежутке между раскатами.

Рисовальщик застыл с занесенной кистью.

"ГОРИ ЖЕ!" — прокричал я мысленно.

И пепел услышал.

Он полыхнул тем гордым превосходством, от которого перехватывает дух. Презрением, злостью, отмщением полыхнул он, расслышав мой зов. В этом огненном вале никто не кричал. По мне он прошелся теплым касанием, снял путы, вернул мне власть над телом. А к моему несостоявшемуся убийце он рванул, облизал ало-рыжими языками, опрокинул. Все пламя, возгоревшееся в гараже, собралось в один гулкий, искрящийся шар. Чтобы выплюнуть нечто темное, спекшееся — к ногам моим, как кость.

Или как придавленную мышь из пасти кота-добытчика.

— Ты — мой, — встав, выпрямившись во весь рост, раздельно произнес я, ощущая себя — бушующим пламенем.

Язычки стрельнули искрами, лизнули мои пальцы. Отступили, затихли.

— Не могу ответить взаимностью, — переступив через то темное, я поискал в себе муки совести. Не нашел. — Мне не жаль.

— Праскуня Карасична, — немного отойдя от территории с гаражами, я наткнулся на мелкую.

Успела, выходит, удрать до пекла и жара, и сидела теперь, дрыгая ножками в белых гольфиках с синими полосами, на крыше автомобиля. Того, на котором мы с говорливым курякой ехали с набережной реки Мойки. Я обошел транспортное средство, чтобы проверить, жив ли пересаженный на соседнее с водительским сиденье сам водитель. Живой он был. А мне не пришлось гадать, как куряка допер от перекрестка до гаража мое немало весящее туловище.

— Вонючка, — вздернула носик малявка, проорала, перекрикивая дождь и гром. — Не смей помирать! Ты мой, понял? Раз мне за тобой уходить, не смей дохнуть! Ты мой, камнем под воду, кровью к омуту, только я тебя отправлю. Мой-мой-мой!

Она спрыгнула с крыши и забавно затопала ножками по луже на асфальте. Взбивая навстречу к падающим с неба каплям — капли из-под ножек.

Гроза сместилась. Сверкало и бухало теперь издали, нам остался лишь ливень.

Я всплеснул руками в умилении.

— Батюшка осведомлен, где и чем вы занимаетесь, милейшая собственница?

— Батюшке по плавнику, где я, — поморщилась девонька. — Он к лебедям примеряется. Какие лебедушки заживут в его прудочке? Чешуя в заклад: поплывут по пруду лебеди, поплывут по кладбищенскому. Слуг сухопутных принудит, смотрины лебединые с боями петушиными ему устроят. Спит и видит батюшка Карасич, чтобы повод к тому появился. Ты про то на ус намотай себе, вонючка.

— Учту, — ровно откликнулся я. — Ты бы шла… Мне надо вызвать законников. Ни к чему им тебя здесь видеть.

Праскуня округлила и без того немалые голубые глазища.

— И ты им не сдашь, что я сухопутного запела, залила неугодицей?

— А зачем? — пожал плечами. — Наши дела — только наши. Мотивы у тебя своеобразные, но мне ты малость подсобила. Кто знает, вдруг бы он смог из огня вырваться без твоей водицы?

Сверкнуло ярким изломом темное небо.

— Подрос ты, вонючка, — шаркнула ножкой дочка водяника. — Не водят за ручку больше, а? Не нуждаешься. Бывай. И не мри!

И растеклась пенной водичкой, заструилась в сторону прудов вместе с дождевыми ручейками.

А я сел в такси. Благо, двери остались незаблокированными. Набрал Крылова. Побеседовал, если наш обмен эмоциональными мнениями можно назвать беседой.

После толкнул дверцу, вдохнул терпкого воздуха, какой бывает только в грозу.

— Чеслав, согласие мое тебе, — выговорил в ливень, захлопнул дверь и принялся ждать служак.

В асфальт передо мной ударила ветвистая слепящая молния.

— Услышано, — ответил гром.

— Польстила тебе малая в тот день, — это Кошар, поднаторевший в язвительности. — Усластила да умаслила.

— Цыц, шерстистый, — я только поставил точку на том отрезке своей истории, не исправлять же сразу на запятую?

Нет, запятая там сама просится. Но потерпит: кроме записей о прошедшем, есть и дела насущные. Скажем, те, что днями робко улыбались мне с порога.

Тот "я" подождет. В сухости и тепле, в островке безопасности посреди непогоды. Обмозгует случившееся. Снова поищет в себе угрызений совести, поскребет ногтями по взбаламученной душе.

Не отыщет. Ему так и не станет жаль. Станет противно, что замарался.

"Я" нынешний мог бы сказать, станет ли первая сожранная моим пламенем фигура — последней. Но смолчу. До той поры, пока точка не станет запятой.

Это случится.

Конец первой книги.