Книга Зайка, страница 17 – Мона Авад

Говорю тебе, это место ломает твою душу.

Но откуда мне было знать, что это случится? Я не могла упустить такую возможность. Поступать в Уоррен, или не поступать! Черт возьми, да тут и думать нечего, это же Уоррен. Высокий уровень экспериментального подхода, требования к языку, все это, конечно, раздражает, но определенно стоит того.

«Точно стоит?» – всегда переспрашивает Ава.

Наконец, мы приступаем к обсуждению рассказов, которые Фоско попросила нас написать этим летом. Тему нужно было выносить, вытащив из пепла талисман или карту из колоды таро, и размышлять над их смыслом, блуждая спиной вперед по перекрестку.

И ты еще удивляешься, почему у тебя творческий ступор, Хмурая?

Первой читала Виньетка: она написала серию виньеток без знаков препинания о женщине по имени Z, которая блюет супом, предаваясь нигилистическим размышлениям. А потом занимается анальным сексом в трейлере. Терпеть не могу творчество Виньетки. Это и не тексты даже, а нудные словесные головоломки, слишком скучные и раздражающие, чтобы попытаться вникнуть в них и разобраться. Каждый абзац – как лицо, которое одновременно и ухмыляется, и хмурится, – настоящий уроборос ^[24]. Кроме того, это ее творчество порождает целую кучу вопросов: когда это она жила в трейлере? Может, когда путешествовала из Интерлокхена в Барнард? ^[25]

Богатые девочки играют в нищенок, скривила бы губы Ава. Фальшивая белая голытьба в обертке из дорогого диплома. Гаже человека и не придумаешь. На творческих факультетах таких пруд пруди.

Фоско слушает Виньетку с выражением, с которым слушает всех девочек в Мастерской, кроме меня. Словно все они – ее суетливые, гениальные, но самую чуточку, вот совсем немного, отсталые дети. Дали себе пяткой по лбу, рождаясь на свет. Бедняжки. Но даже их путь она готова озарить светом своего волшебного светильника в виде чуть-чуть заинтриговано приподнятой брови. Итак, обычно говорит она под конец, и что мы об этом думаем? Какие у нас это вызывает мысли?

– Я в восторге от супа, – говорит Кексик таким голосом, словно она и правда в восторге.

Я чувствую, как желание заключить ее в объятия высасывает в коридор, как туман.

– Как и я, Кэролайн, – говорит Фоско. – Как и я.

Она опускает взгляд на страницы.

– Мне кажется, я бы хотела больше верить в происходящее, – говорит Герцогиня встревожено, словно речь идет о болезни и лечение ее не устраивает. – Хотя, должна сказать тебе, Виктория, мне всегда интересно наблюдать за тем, как ты вплетаешь в повествование телесный аспект.

По комнате прокатывается одобрительный ропот. Все кивают. О да, верно, совершенно, я согласна, так интересно.

Я записываю в блокнот – 1908. Вот столько раз я слышала в Уоррене слова «телесный аспект». У них здесь просто пунктик на этой теме. Как будто обитатели этого академического мирка вот только что обнаружили, прямо-таки вчера осознали, что живут в хрупком, быстро разрушающемся вместилище из костей и плоти и черт его знает из чего еще. Вот это открытие! Какой простор для тем и сюжетов! Я до сих пор не до конца понимаю, почему они всегда пишут и говорят это с большой буквы, но обычно просто киваю, и все. Ах да, Телесное, ну конечно. Кстати, я веду учет и других слов: например, «Пространство», «Стремление» и «Воплощение».

– Я оценила неопределенность, к которой стремится текст, – говорит Жуткая Кукла. – Но мне кажется, можно было еще немного углубиться в пространство сновидений. Очень интересно наблюдать за тем, как она восстанавливает по кусочкам и воплощает травмирующий для героини момент.

Я смотрю на Виньетку и вижу, что она и правда записывает все их замечания. Словно это капец какая важная и полезная информация. Ее каштановые волосы лежат на одном плече. В облаке дурмана даже здесь. Пока она пишет, Кексик легонько похлопывает ее по плечу. Люблю тебя, Зайка.

– А ты что думаешь, Саманта? – спрашивает меня Фоско.

Я думаю, что это кусочек претенциозного кала. Что мне он ни о чем не сказал и ничего нового не раскрыл. Что я ни черта не поняла, и никто никогда не поймет. Что быть писателем, который пишет такие непонятные тексты, – это привилегия, которую я не могу себе позволить. Что я не могу поверить, что ее учебу здесь кто-то согласился оплатить. Что она должна извиниться перед деревьями. Пойти в лес, встать на колени и целый день вымаливать прощение у осин, дубов и всех остальных бедолаг, чья бумага пошла на это дерьмо. Умолять их со слезами в своих томных глазах и повторять: «Мать вашу, как я виновата. Простите, что я решила, будто кому-то это будет интересно, ясен же пень, что все это бред. Теперь я поняла, кто я: на деле я просто убиваю деревья. Занудством».

Но я не говорю всего этого. Я смотрю на Виньетку, Жуткую Куклу, Кексика и Герцогиню. А они смотрят в ответ со смущенными, выжидающими улыбками.

– Мне тоже хотелось бы побольше послушать про суп, – слышу я свой голос.

В конце концов, мы переходим и к моему тексту. Одному из последних рассказов, которые мне удалось завершить, прежде чем занавес упал и меня постиг творческий ступор. Под конец они довольно долго молчат. Фоско пялится на мою работу так, словно и не знает даже, с чего начать. Никакого тебе экспериментального подхода. Никаких персонажей, названных в честь букв. Никакого супотошнительного нигилизма. Да еще и сюжет есть, прости господи.

Я мысленно готовлюсь к их обычной критике.

Зло.

Жестоко.

Отстраненно.

Мрачно, но не в хорошем смысле?

Смешно, конечно, но немного слишком?

Именно. В смысле, а кроме насмешки тут что-то есть?

Но они все так же молчат, задумчиво перечитывая мой текст.

– Странно, – говорит наконец Кексик. – Должна признаться, когда я прочитала эту историю впервые, была совершенно сбита с толку, – она морщит нос так, словно мой рассказ слегка попахивает.

– Чуть подробнее, Кэролайн, – настаивает Фоско.

– Ну… поначалу, она показалась мне такой… злой.

– И очень сердитой, – добавляет Жуткая Кукла, не глядя на меня. – И резкой.

– Мрачной, но не в хорошем смысле, – добавляет Виньетка.

– Зацикленной на своей инаковости.

– Именно. Она и правда поначалу держит читателя на расстоянии. Но теперь…

– Что теперь? – подбадривает Фоско.

– Даже не знаю. Прочитав ее второй раз, я поняла, что она мне даже нравится. Вся эта горечь, злость и юношеская резкость. Это… интригует.