Книга Русское, страница 152 – Эдвард Резерфорд

Вместо кафтана Голицын носил облегающий польский камзол с пуговицами впереди. Борода не опускалась на грудь, а была коротко подстрижена. Его спокойное, с турецкими чертами лицо говорило об утонченной, возможно скрытной, натуре.

Он мягко взял Никиту под руку и отвел его в сторонку.

– Понимаешь ли, мой любезный друг, я надеялся однажды увидеть тебя местным воеводой, – тихо произнес он. У Никиты замерло сердце. Что это значило? Какую-то другую должность? Но, видя его воодушевление, Голицын только вздохнул. – Прошу, друг мой, ради нас обоих сохранять полное спокойствие, – прошептал он. – Как я сказал, надеялся. Но увы, это невозможно. Видишь ли, местная власть в России, как ты знаешь, далека от совершенства.

Несмотря на нервозность, Никита улыбнулся при этом восхитительном преуменьшении. Местное управление было насквозь продажным и из рук вон плохо организованным.

– Следовательно, – продолжил князь, – мы должны всецело доверять воеводам. Кроме них, нам не на кого опереться. И к несчастью, даже малейшая тень, падающая на претендента в определенных кругах, делает назначение невозможным. – Он умолк. – Тебе также известно, что в настоящее время одна из первоочередных задач каждого правителя – помочь Церкви искоренить этих еретиков-раскольников. Царевна Софья в этом вопросе непреклонна… – Он выждал, чтобы дать Никите время обдумать его слова.

– Ходят слухи – полагаю, мне не нужно объяснять тебе, мой дорогой друг, что совершенно не важно, насколько они обоснованы, – и в высших сферах стало известно, – он постарался выразиться как можно осторожнее, – что, если бы тебе пришлось преследовать раскольников, ты оказался бы в затруднительном положении. Уверен, ты меня понимаешь. – Он вновь умолк, затем улыбнулся Никите. – Не отчаивайся, Никита Михайлович, может, завтра ты поднимешься, а я окажусь в опале. Но сегодня я не могу тебе помочь.

Никита сглотнул. В горле у него пересохло.

– Что я могу сделать?

– Ничего.

– Я всегда готов служить, – произнес Никита, постаравшись собрать все свое достоинство.

Голицын промолчал.

– Ты, конечно, можешь остаться в Москве, – сказал он после небольшой паузы, – но, если захочешь, ты волен в любое время отправиться в свои имения.

Значит, это и правда конец. Его не желали видеть в Москве. В какой-то миг – и он ничего не мог с этим поделать – Никита почувствовал, как наворачиваются слезы, но он сумел удержать их.

– Идем, дорогой мой друг, разреши меня проводить тебя до дверей, – любезно предложил Голицын.

И только когда они пересекали комнату, Никита поднял глаза и заметил, что на него смотрят человек тридцать; в ту же секунду в углу он заметил спокойные, бесстрастные лица, двое Милославских тоже молча наблюдали, а за ними стоял Петр Толстой.

Тогда он понял, что это была публичная казнь.

Так знаменитый предок великого русского писателя свел счеты с Никитой Бобровым.

Однако человеческая природа такова, что в последующие дни Никита негодовал не на своего явного врага, а на любезного Голицына. «Так он уничтожил меня в угоду Толстому и Милославским, которым потакает. Что ж, ради власти этот человек пойдет на что угодно». И в голове Никиты отдельные детали сложились в цельную картину, он представил себе, каковы на самом деле отношения между Голицыным и царевной Софьей, мысленно останавливаясь на ее известных всем недостатках и дорисовывая в воображении другие.

С Никитой все было кончено, его карьера завершилась. Как ему следовало поступить? Как отстоять интересы семьи, что делать с Прокопием?

Прокопий был приятным юношей. Очень походил на отца: тот же широкий лоб, темные волосы; отличала его пылкость натуры – возможно, даже чрезмерная. Однако его заразительный энтузиазм придавал ему особое обаяние. Было бы трагедией, если пятно на репутации семьи помешает ему сделать успешную карьеру.

К большому удивлению Никиты, выход нашла Евдокия.

– От царевны Софьи нам ждать нечего, – заявила она. – Так что остается делать ставку на следующее царствование. Прокопия нужно отправить к мальчишке. Пусть послужит Петру.

Петр? Разве было хоть что-то известно об этом мальчике? Позволят ли ему когда-нибудь прийти к власти Софья и вечно плетущие заговоры Милославские?

– Он наш единственный шанс, – повторила Евдокия. – Поручи это дело мне.

И к вящему удивлению Никиты, она добилась встречи с матерью мальчика-царя и вернулась с приглашением для Никиты нанести визит юному Петру.

Ехать ему пришлось не в Кремль, а в маленькую деревушку за пределами столицы, называвшуюся Преображенское.

Два месяца спустя, когда уже начали опадать листья, Никита Бобров и Евдокия приехали в Русское.

Прокопия удачно пристроили в семейство Петра. В Москве Никита никому нужен не был. Потому он решил объехать свои поместья.

Он обнаружил, что его дом в городе требует ремонта, и тут же послал за людьми. Посетил монастырь и оставил монахам денег на поминовение отца. Провел тщательную проверку в Грязном. И Евдокия, по своему обыкновению, тоже внимательно все осмотрела. Тут-то она и нашла, по ее выражению, «подходящего человека», чтобы выполнить плотницкую работу, которая требовалась в доме.

– Он иконописец, – объяснила она, – но к тому же и замечательный плотник. Никита, ты должен познакомиться с ним. Его зовут Даниил. А жена его просто сокровище.

Никита встретился с ними. Мужик был настоящим великаном, а женщина оказалась вовсе неинтересной. Однако Евдокия то и дело заводила о них речь. И через несколько недель они, казалось, стали для нее светом в окошке. Сам же Никита не мог понять, что она в них нашла.

Молчание – полагают некоторые – наделяет человека силой. Казалось, что с Даниилом дело обстояло именно так. Говорил он мало и вовсе не требовал к себе особого уважения, но жители Русского смотрели на него снизу вверх.

И не то чтобы они его знали. Даже теперь, по прошествии семи лет, он по-прежнему оставался загадкой. Но, подобно могучему старому дубу в лесу, одним своим присутствием он внушал чувство постоянства, утешительной надежности, которая, казалось, исходила от самой земли.

Он и внешне был чистый лесовик, с любовью думала его жена. В зимние месяцы он заворачивался в толстый темный тулуп, доходивший до щиколоток и напоминавший монашеское платье. На голову надевал высокую островерхую шапку, отороченную мехом, так что его жена, глядя на старую сторожевую башню с высокой шатровой крышей, бывало говаривала: «Что ж, теперь в Русском две башни».

А порой, величественно шагнув из снежного вихря, он казался неким древним божеством, пришедшим из бескрайнего лесного сумрака.

В его присутствии ей всегда было спокойно. Она знала своего мужа как никто другой, и уж ей-то было ведомо, какой великой мудрости полно сердце этого угрюмого молчуна-лесовика. Когда они спали вместе, она ощущала не только полное умиротворение, но и уверенность, что он, как все воистину простые души, причастен вечной жизни.