Онлайн книга «Погода – это мы»
|
– Не понял. – Ну, мысль или фраза, на которой строится все остальное? – Наша планета – это животноводческая ферма. – Расскажи мне об этом. – Так я же уже рассказал. – Расскажи снова. Повторный рассказ не менее важен, чем самый первый. – Мы ошибаемся насчет того, чем является наша планета, и поэтому ошибаемся в том, как ее спасти. – Расскажи по-настоящему. Я не тороплюсь. – Наша сосредоточенность на ископаемых видах топлива вынуждает нас представлять мировой кризис в виде дымовых труб и белых медведей. Не то чтобы эти вещи не имели значения, но в качестве эмблемы нашего кризиса они создают у нас впечатление, что наша планета – это фабрика, а к изменению климата наибольшее отношение имеют дикие животные, обитающие в отдаленных местах. Это впечатление не просто ошибочно, оно катастрофически контрпродуктивно. Нам никогда не справиться с изменением климата, никогда не спасти свой дом, пока мы не признаем, что наша планета – это животноводческая ферма. Это и есть моя отправная точка. – Я думал, что мы не справляемся с изменением климата из-за отрицания, нет? – Это предположение содержит в себе более злонамеренный вид отрицания, чем то отрицание, о котором в нем говорится. – Ну-ка, ну-ка, расскажи. – Но ты уже знаешь. – Расскажи еще раз. – Оно отделяет тех, кто согласен с научными данными, от тех, кто не согласен. – Но ведь эта разница и так существует? – Существует, и нет ничего банальнее. Единственная разница, имеющая значение, – это разница между теми, кто действует, и теми, кто нет. Франкфуртер сказал Карскому: «Я не способен поверить в то, что вы мне рассказали». Но представь, если бы все было не так. Представь, если бы он сказал: «Я вам верю». Представь, если бы он пообещал сделать все, что было в его силах, чтобы помочь спасти европейских евреев: собрать группу влиятельных людей, чтобы те выслушали Карского, убедить Конгресс инициировать официальное расследование немецких зверств, использовать свой голос, чтобы сделать эти не терпящие отлагательств вопросы достоянием общественности. И так далее. – Звучит неплохо. – Но потом, пообещав все это и, может быть, даже получив выгоду от полученного в результате ореола праведности, он ничего не сделал. Ни групповых слушаний, ни убеждения, ни воззваний. Еще хуже, он даже отказался сражаться в тылу: объедался продуктами, которые другие получали по карточкам, разъезжал на автомобиле сколько заблагорассудится и с такой скоростью, какая ему нравилась, и его дом был единственным на всей улице, где всю ночь горел свет. Знай мы это, имело ли бы значение то, как он ответил на проведенный в 1943 году опрос с целью выяснить отношение населения к войне в Европе? – По крайней мере, Карский ушел бы со встречи с надеждой… – Мы чрезвычайно переоцениваем роль отрицателей науки, потому что это позволяет согласным с наукой чувствовать свою праведность без необходимости действовать на основании признаваемых нами знаний. Всего 14 % американцев отрицают изменение климата, что намного меньше процента [279] тех, кто отрицает эволюцию, или что Земля вращается вокруг Солнца [280]. Шестьдесят девять процентов американских избирателей [281], включая большинство республиканцев, говорят, что Соединенным Штатам не следовало выходить из Парижского соглашения. Либералы могут перенять риторику и научиться создавать нужное впечатление, но нет ничего консервативнее, чем стремление «консервировать» – сохранять что-то в неизменном виде, будь то уклад жизни или природа. – Как ты объяснишь, что все те люди, которые не отрицают, что планета в опасности, не встревожены тем, что она в опасности? – Наверное, я назвал бы их глупыми или злонамеренными, если бы сам не был одним из них. – Ты не встревожен? – Хотел бы, но нет. Я говорю, что да, но нет. И чем тревожнее становится ситуация, тем тревожнее растет моя способность игнорировать эту тревогу. – И как ты это объяснишь? – Не знаю. – Постарайся. – Люди обладают необыкновенной способностью приспосабливаться. – Звучит хреново. – Так и есть. – Значит, постарайся получше. – Мы… – Не надо говорить за всех. Скажи за себя. – Когда я писал «Как предотвратить великое вымирание», самые информационно насыщенные страницы в этой книге, моей стратегией было уделять как можно больше внимания своим собственным реакциям, а не подражать публицистическому стилю статей и книг, которые я прочел, собирая информацию, и ни одна из которых – не важно, насколько она была глубока по смыслу, хорошо написана или злободневна – так и не подвигла меня что-нибудь сделать. Я был готов обменять полноту изложения и даже в какой-то степени профессионализм на форму, которая стала бы для меня движущей силой. – Сработало? – Я точно убедил самого себя. – Разве это не здорово? – Я убедил себя в том, в чем уже был убежден, и это никак не повлияло на то, как я живу. – Так, может, ты ничем не лучше того своего друга, а? Ты написал книгу и не веришь в то, что в ней написано; он же отказывается ее читать, потому что верит. – Крайне прискорбно, что, вместо того чтобы не быть климатическими атеистами, большинство из нас стали климатическими агностиками. – Но ты же сказал, что большинство американцев хотели, чтобы США не выходили из Парижского соглашения? – Они так сказали в ответ на заданный вопрос. Я бы тоже так ответил. Плохо, что такие мнения, всего лишь селфи, а не поглотители углерода. – Значит… у тебя нет надежды? – Нет. У меня полно знакомых, умных и отзывчивых, не таких, для кого защита окружающей среды – повод к самолюбованию, а хороших людей, которые тратят время, деньги и силы, чтобы сделать этот мир лучше, но которые никогда не изменят своих пищевых привычек, как бы они ни были убеждены в необходимости это сделать. – И как эти умные и неравнодушные люди объясняют свое нежелание питаться по-другому? – Их никогда об этом не спросят. |