Онлайн книга «Связанные любовью»
|
– Ох, горе, – вздохнула женщина. За разговором она подошла совсем близко, и я увидел, что она очень молода – пожалуй, ровесница мне. В сумерках черты ее лица было не разглядеть, но фигура стройная, статная. – Как звать-то тебя? – спросила она. – Егор. – А я Катя. Голодный, поди? Хочешь, пристрою тебя на ночь к соседям, там и накормят. А ко мне нельзя. – Спасибо, я уж лучше здесь. – Тогда я тебе перекусить чего-нибудь принесу! Выпить хочешь? Самогон есть. – Нет, неохота. Я и так словно пьяный от весны от этой! – Тогда квасу? – Вот, это в самый раз! – Я скоро. Наш дом первый на горке. Она быстро сбегала домой и вернулась с пирогами и кринкой кваса: – Со щавелем пироги да с яйцом. А эти вот с черемухой и рябиной. – Вкусно! С черемухой мама тоже делала, а с рябиной не догадалась. – Не всякая годится. У нас такая сладкая рябина в огороде растет – можно есть, даже не дожидаясь морозов. Я успела в прошлом году обобрать, пока птицы не склевали. – Много не вернулось из ваших-то? – спросил я, откусывая пирог. – Да почти все там остались. Мой вот вернулся, да дядя Ваня соседский. Мой без ноги, а тот без руки. Опустела деревня. Да еще нас укрупнять взялись! Конечно, какой от нас толк: одни бабы, старики да дети, а мужиков – полторы калеки. Школу уже закрыли, медпункт и почту на главную усадьбу переводят. А до главной усадьбы двенадцать километров! Раньше мост был, все поближе выходило, так сами и сожгли, чтобы немец не прошел. А он до нас и не добрался, к счастью. Спрашиваем: «Как дети будут в школу-то ходить за двенадцать километров?» Интернат, говорят, откроем. Интернат! Ох, горе. – А у тебя дети есть? – Нету. Да откуда им взяться-то! Мы восьмилетку окончили, потом два года женихались и аккурат перед войной поженились. Неделя нам досталась семейного счастья. Как я молилась, чтобы вернулся, как ждала! Дождалась. В сорок четвертом сообщил, что в госпитале. Хотела поехать – «не надо». Потом еще письмо пришло, от товарища по несчастью. Увидел мое письмо и адрес списал. Приезжайте, говорит, скорейше, потому как муж ваш в полном отчаянье и жить не хочет. Ну, я подхватилась, поехала в Москву. Не знаю, как уговорила, как довезла. Высоко ему ногу отняли, выше колена. Ковыляет кое-как с костылем. Пить начал. Пьет и плачет. Себя жалеет. А я не могу пожалеть, никак не могу. Знаешь, говорят: «Жалеет – значит любит». А я по-другому любовь понимаю. Да и что толку жалеть: жив, руки на месте, глаза смотрят! Вон, дядя Ваня правую руку потерял, так приспособился левой работать, не хуже, чем раньше. Всегда с прибауткой да с усмешкой. Тоже пьет, конечно. Но не так, как мой, – только по праздникам. Тогда жену свою по деревне гоняет: она ему в подоле принесла. Вернулся с фронта, а дома пополнение. От кого, не говорит – вроде как и не от кого было. Так-то он пацана любит, балует, а как выпьет, обида подступает. А у них и до войны детей не было, хотя уже лет пять вместе жили. А мой все ноет, все страдает. Никакого от него толку, ни по хозяйству, ни в постели. Словно ребенок малый. Напьется, похныкает и спит. А я сюда приду, сяду на приступочку, смотрю на закат и плачу… Я слушал Катю, а сам потихоньку ее рассматривал. Совсем стемнело, но взошла луна, и в ее неярком свете я лучше разглядел Катины черты: да она красавица! Яркие черные глаза, пышные темные волосы, небрежно скрученные на затылке в узел, из него тонкие вьющиеся пряди выбиваются. Сама в длинной юбке и белой кофточке, которая слегка расходится на груди – тесновата. Сидели мы рядышком, не касаясь друг друга, но я чувствовал жар ее тела, и мурашки бежали по коже, и ком стоял в горле, так что я все время нервно покашливал. – А тебя дома ждет кто-нибудь, кроме родных? – спросила Катя. – Была у тебя девушка до войны? – Заглядывался на одну, да она меня не привечала. Мне в сорок первом всего шестнадцать было, я год себе прибавил, чтобы взяли. Мы помолчали. Свет луны заливал окрестность, где-то совсем рядом разливался соловей, от реки поднималась прохлада. – Какая красота! – невольно воскликнул я. – Только не пойму, чем так пахнет. Знакомый аромат, а не вспомню… – Не помнишь? Пойдем-ка! Катя встала и протянула мне руку, я подал свою, и тут меня словно ударом тока пронзило до самых пяток. Катя тоже вздрогнула и руку отняла. – Иди за мной! Ну, узнаешь? Мы обошли баньку и оказались перед большим кустом, усыпанным гроздьями цветов. При нашем приближении соловей замолк. – Понюхай! Я окунул лицо в путаницу листьев и цветов, вдохнул аромат… – Сирень! Как же я не узнал?! – Она счастливая. Вот, возьми и съешь. Катя сунула мне в ладонь цветок, я послушно положил его в рот. – Как же ты нашла с пятью лепестками? Не видно ж ничего! – На ощупь. Да они почти все такие! Даже с шестью попадаются и с семью. Особенная сирень. – Это ты особенная! – сказал я, шагнул к ней и обнял. Мы долго целовались под кустом сирени, потом перебрались в баньку. Утром стали прощаться – только-только рассвело. Я жадно вглядывался в Катино лицо, запоминая живой блеск ее ярких глаз, трепет длинных ресниц, разлет бровей, нежный улыбчивый рот, завитки черных волос на белой шее… – Пойдем со мной! – сказал я. – Пойдем, Катя! – Миленький мой, куда? Как я пойду? Тут муж мой, родители. Пропадут без меня. А ты еще встретишь ту, что по сердцу придется. Я ж просто так, случайная. – Ты не случайная! Ты… единственная. Я не смогу тебя забыть никогда! Катя только печально улыбнулась: – Помни, но не возвращайся. – Катя, а если… если последствия будут? – Ребенок-то? А и хорошо, и счастье! Век буду тебе благодарна. – А что мужу скажешь? – Ничего не скажу. Будет думать, что от него. На том мы и расстались. Катя велела мне пройти под холмом, чтобы в деревне не увидали, и объяснила, как выйти на большак. Помахала мне вслед и медленно пошла в горку. Я брел по узкой тропинке вдоль реки, а сердце болело нестерпимо. Катя, Катя! Зачем я тебя встретил, зачем целовал, зачем любил так горячо? Как жить теперь, как забыть? Невозможно. В своей деревне я не задержался: еще до войны мечтал уехать в Москву, выучиться на инженера. Выучился, женился, родили дочку, потом вторую. Наладилась жизнь, устоялась. Но нет-нет да и приснится полутемная банька на склоне холма и Катя – горячая, нежная, сладкая – что твоя сирень. И такая тоска навалится, что хоть волком вой. Гляжу на своих девчонок и думаю, что где-то бегает по земле еще один мой ребятенок. И ведь не так далеко это Опанасьево, мог бы и съездить, но Катя же не велела! |