Онлайн книга «Охота на охотника»
|
Кому? А что Таровицкую полюбят, у Лизаветы ни малейших сомнений нет. Она же… она вон какая, что солнце ожившее. И не только потому, что красива. – Я и сюда поехала с надеждой, а тут одни пустобрехи… пара нормальных мужиков, но одного Авдотья прибрала. Я к нему и соваться побоюсь, чтоб пулю в лоб не получить. Второй за тобою надышаться не способен. А ты носом крутишь. Лизавета не крутит. Она просто лежит себе. Тихонечко. Под одеялом. Потому что… потому что даже под ним вдруг становится холодно. И холод этот заставляет дрожать. – Что? Я не то сказать хотела, я просто… мы, наверное, не подруги еще… так пока, приятельницы, хотя все будет, если выживешь. Холод сидел в пальцах. Он и пробирался выше, захватывая Лизаветино тело. Вот уже и пальцев этих она не ощущает, и ног самих, только сердце заколотилось бешено. – Лиза? – в голосе Таровицкой испуг слышится. – Аглая! Тут что-то не так! Аглая… А кричит-то она так, что и холод замирает. – С нею что-то… губы посинели. – Остывает! – руки Одовецкой ложатся на грудь и давят, давят. – Тело отказывает… У кого? Зачем? Или у Лизаветы? Неправда! Она… она не хочет возвращаться в заснеженный мертвый мир, не хочет примерять волчью шкуру. Или уходить дальше, в рай ли, которого Лизавета точно не заслужила – мстящим не положен рай, в пекло ли… в пекло хочется еще меньше, но там, во всяком случае, тепло должно быть. Авось Лизавета и согреется. Нет. Жить. Она хочет жить. Здесь и сейчас. С Навойским ли, с дюжиною ли кошек и вязанием, которому тетушка обучит с превеликой охотой, но главное, что жить. Была бы жизнь, и Лизавета разберется. – Сила в нее уходит, что в прорву, – пожаловалась Одовецкая, а Лизавета ощутила не только прикосновение, но и запах ее, травянисто-терпкий, аптечный. – Помоги… если лед, то огонь нужен. – Огня я вам дам с превеликой охотой, – Таровицкая пахла камином. Раскаленным металлом решетки. Дровами. Смолой и самую малость пеплом. Сила ее, горячая, закружила, завьюжила. Заплясали внутри Лизаветы злые огненные мошки, и ноги вернулись, и пальцы занемевшие. Еще немного, и она сумеет глаза открыть. Не ради Навойского – он смирится. Все теряют и все смиряются. И не ради тетушки с сестрами – они больше не будут нуждаться. Не для Аглаи или Таровицкой – у этих двоих куда больше общего, чем они думают. Для себя самой. Надо сделать вдох. Всего-навсего один лишь вдох… и выдох… и вновь вдох, несмотря на то что огонь жжется. И Лизавета, кажется, того и гляди захлебнется им. Ничего, выдюжит, сумеет, она будет дышать. – Вот так, ровнее… сумеешь еще? Огня на той стороне нет, он – дитя нынешнего мира, и капризное, не всякий угодит. Лизавету вот кусает, будто собака, которая к кости свежей примеряется. – Конечно… а дома из меня целитель так себе был… – Он и сейчас так себе. Но это у всех огневиков. Исцеление прежде всего операции с тонкими структурами, а вы стихийно… – Не умничай. – Извини. Дышать становилось легче, а руки наливались неприятной тяжестью, будто изнутри их чем-то набили, мокрым и мягким. И ноги такие же. В глазах жжется, во рту сухо, и уют сонный отступает. – Значит, ты остаешься? Зато Лизавета почти видит. Тень, рыжими искрами облепленная, – это Таровицкая. От ее рук протянулись огненные хлысты, которые опутали другую тень и, оплетенные тонкими нитями – небось целительские заклятья, – устремились к Лизавете. – Похоже на то… мне при дворе предложили место, но я в императорский госпиталь заявку подала, там интересней будет. – А я… в гвардию, – призналась Таровицкая. А Лизавета лишь укоризненно покачала головой. Куда ей в гвардию-то? Она себя в зеркале видела? Там же ж одна половина другую на дуэлях поубивает, а Таровицкая оставшихся пришибет за дурость. Это не служба будет, а одна сплошная диверсия. – Папенька, правда, злился крепко… – И правильно делал. – Тоже думаешь, что мне там не место? – А вот когда огневик злится, огонь белеет и становится злее. – Что надо найти мужа, нарожать детей и уже пусть они в гвардию… – Я думаю, что тебе там нелегко будет. – Знаю. Но ведь служат женщины! Моя мать, и не только она… Огневики на границе нужны. И… – И это твоя жизнь, – Одовецкая убрала руки. – Кажется, стабилизировалась. Но все равно не нравится мне это. Не говори Навойскому, но… есть правило, что чем дольше человек вот так… на грани, тем меньше шансов, что он вернется. Захочет вернуться. – Не скажу. Таровицкая все еще горела. – Я… – она отошла, кажется, к окну. Или это просто светлое пятно на темном? Надо бы глаза открыть, ведь у Лизаветы почти уже получилось. Только зря они силу убрали. – Я придумала одну штуку… я… мамину фамилию возьму. – А лицо тоже другое? – Именно. Если… если волосы обрезать и перекрасить, скажем, на темный цвет. Немного подправить линию бровей… это не сложно, есть косметические заклятья длительного действия… – Здоровья они тебе не прибавят. – Понимаю. От Одовецкой по-прежнему пахнет аптекою. А Лизавета сумела-таки глаз открыть, правда, один и многого это не дало, поскольку смотреть им было слишком светло и больно, но Лизавета смотрела. – Знаешь, быть может, я и ошибаюсь, но… тут на меня смотрят, как на этакий цветочек, которому в оранжерее самое место. Почему-то вот Авдотье никто не рискнет сказать, что не бабское это дело с револьверами носиться… – Потому что никто этим револьвером по носу получить не желает. Одовецкая виделась расплывчатым зеленым пятном. – Если бы тоже каждого шутника огнем угощала, и тебя бы не тронули… – Одовецкая забралась на подоконник. – Если решишь что-то менять, то надо будет здесь поработать. Надбровные дуги сделаем потяжелее, тогда глаза будут казаться запавшими. И переносицу чуть пошире. Щеки… пухлости добавить? – Поможешь, стало быть? И второй глаз открылся. Света стало еще больше, аж зубы заломило от избытка его. – Уж лучше я, чем пойдешь к какому недоучке. Бабушка говорит, что нынешние целители – это ужас тихий. Что уровень образования упал ниже некуда и… А подбородок квадратным сделаем. Никто не посмеет спорить с женщиной, у которой подбородок квадратный. Ты хотя бы в мужчину преображаться не станешь? – Зачем? – искренне удивилась Таровицкая. Свет собирался пятнами на потолке. Белыми. Желтыми. Главное, пятен было много и они суетились, толкались. |