Книга Зеркало и свет, страница 118 – Хилари Мантел

– Нет.

Обычно бумаге не доверяют дурные вести. Однако она держится невозмутимо: глаза скользят по гербу на стене и картинам, написанным подмастерьями Ганса.

– А это кто?

– Правители Англии.

– Вы помните всех?

Он смеется:

– Они давно умерли. Мы придумали их заново.

– Зачем?

– Как напоминание, что люди становятся прахом, а государство вечно.

– Вам нравится размышлять о старых временах?

– Нравится. – Я предпочитаю историю страны, думает он, в моем времени и моей истории некоторых тем приходится избегать.

Она задает простые вопросы, манеры свободные, и, очевидно, ее новости не стоят выеденного яйца – мелкие антверпенские сплетни, ради которых не стоит отправлять гонца. И все же зачем-то она их привезла.

– Кристоф, вина для юной дамы. Не хотите имбирных вафель, изюма? Яблоко?

– Когда человек съел яблоко, он познал грех.

Впрочем, говоря это, она улыбается, а сев, смотрит вверх, на царицу Савскую за его спиной, где та в скромной диадеме радушно подает чашу мудрейшему из царей.

Незнакомка бросает на него быстрый взгляд, она явно потрясена:

– Откуда у вас эта шпалера?

– Наш король подарил ее мне. В благодарность за службу.

Она снова переводит взгляд на шпалеру:

– А он ее где взял?

– У моего покровителя Вулси.

– А он?

– В Брюсселе.

Она явно пытается прикинуть цену:

– Стало быть, ее купили не вы?

– Мне это было не по средствам. Я не всегда был богат. Это Соломон и царица Савская. Полагаю, вы знаете Священное Писание.

– А еще я знаю мою мать.

Кубок у него в руке замирает на полпути.

Она говорит:

– Я дочь Ансельмы. Не знаю, почему она выткана на этой шпалере, но когда-нибудь разберемся.

Он встает:

– Добро пожаловать. Я не знал, что у Ансельмы была дочь. Я тоже спрашивал себя, откуда она взялась на этой шпалере. Из-за Ансельмы я всегда хотел ее заполучить. Смотрел и смотрел на стену, пока король не сказал: «Томас, мне кажется, эта дама должна жить у вас». – Он улыбается. – Стало быть, ваш отец…

Он знает, за кого вышла Ансельма, когда он оставил ее и вернулся в Лондон. Знает его банк и семью. Но его имя всегда застревало у него в глотке.

Она говорит:

– Я знаю, о ком вы говорите. Моя мать вышла за него после моего рождения.

Он хмурит брови:

– Выходит, он не ваш отец?

– Нет, – отвечает она. – Вы мой отец.

Он опускает кубок.

– Посмотрите на меня, – говорит она. – Разве сами не видите?

Ее разрезанное на дольки яблоко лежит на тарелке, он разглядывает зеленую кожуру, тарелку, сине-белую, итальянскую, рисунок наполовину скрыт. Мысленно он дорисовывает недостающее.

Она говорит:

– Я пришла, потому что узнала от мейстера Воэна, что у вас беспорядки и вам угрожают некие паломники. Я хотела с вами повидаться.

Он думает о своей дочери Энн, которая поднимается за ним по ступенькам, ее крепенькая фигурка раскачивается, пухлые ручки протянуты к нему.

Он говорит:

– Мои дочери умерли.

– Знаю.

От Воэна, конечно. Что еще он ей рассказал? И что не рассказал?

Он спрашивает:

– Как так вышло?

– Тайну можно сохранить.

– Я вижу.

Его опыт говорит, что нельзя. Возможно, та плоская водяная страна протекает меньше, чем эта.

Она говорит:

– Моя мать не хотела, чтобы вас тревожили после вашего отъезда из Антверпена. Когда я спрашивала, где мой отец, она отвечала, что он уплыл за море. В детстве я думала, вы из тех моряков, что открывают новые страны и привозят оттуда сокровища.

Он отводит взгляд. Смотрит на шпалеру, словно видит впервые: как если бы ему поручили распороть ее и соткать заново. Обычно на картинах царица смотрит на Соломона. Ганс, к примеру, написал царя в платье нашего короля и с лицом Генриха, а царица обращена к зрителю затылком. Но Ансельма смотрит вам прямо в лицо, отвернувшись от израильтянина, скрывая скуку за улыбкой.

Она говорит:

– Вам кажется, что я не похожа на мать.

Скорее ты похожа на меня, бедная девочка.

– Поймите, до сегодняшнего дня я не подозревал о том, что вы есть.

– Я потрясла вас, простите.

– Вы должны дать мне время, чтобы осмыслить… Ваша мать понесла до того, как я уплыл за море, и не сказала мне ни слова?

– Так она решила.

– Но почему не написала, если уже знала? Чего ради воспитывать ребенка в одиночку? Разумеется, – вздыхает он, – вы не можете мне ответить. С детьми о таком не говорят. Но я бы мог вернуться, женился бы на ней. Скажите ей…

– Моя мать умерла. Простудилась этой зимой.

В тишине он прислушивается к собственному сердцу: ничего, только слабый скрип пера, которое пишет в Книге жизни судьбу. Судьбу женщины, которую он некогда знал в чужой стране. К тому же давно не юной.

Ее дочь говорит:

– Матушка всегда хорошо о вас отзывалась. Хотя вспоминала редко. Она говорила, Женнеке, я не хочу, чтобы он считал тебя ошибкой, за которую должен платить. Он был молод, далеко от дома, я овдовела, нам обоим была нужна компания. Но, как вы говорите, при детях такое не обсуждают, поэтому я решила прийти сама и увидеть, какой вы на самом деле. Вы мне не рады?

– Я потрясен, – говорит он. – Как я мог не знать, что у меня есть дочь? Как вашей матери удалось скрыть свое положение?

Она пожимает плечами:

– Как делают женщины? Она уехала. Я родилась в другом городе.

– А потом вышла за банкира.

– Для нее это была хорошая партия. Он был добрым мужем, ни в чем ее не упрекал, но у него были сыновья от первой жены, и ему не нужна была английская дочка. Меня воспитывали монахини, и они были добры ко мне. Затем мать отвела меня к Стивену Воэну. Научи ее английскому, сказала она, на всякий случай.

Вот случай и представился.

– Как мог Стивен знать и ничего мне не сказать?

С каждым ее словом его изумление растет. Хотя ему доводилось слышать о подобных случаях. С его братом такое случается: если ты много путешествуешь и не отличаешься святостью поведения, рано или поздно на твоем пороге возникает призрак: угадай, кто я. Кардинал любил шутить, что он наплодил бастардов повсюду. Стоило приземистому бродяге попасться Вулси на глаза, тот говорил: «Смотрите, Томас, один из ваших».