Книга ПроЖИВАЯ. Как оставаться счастливым, проживая самые сложные моменты жизни, страница 43 – Ольга Савельева

– Сегодня сорок дней, – тихо перебила меня Галина дочь.

– А от чего? – спрашиваю я и ужасаюсь вопросу: как будто это важно. Какая разница, от чего нет человека, если его больше нет?

– У мамы была клиническая депрессия. И она покончила с собой.

Я ошарашенно молчу. Я знала ее маму, Галю, как очень активную женщину, всегда с улыбкой, всегда, что называется, при параде. Укладка, накрашенные губы, тени на глазах. В ней так явно бурлила энергия… Как? Как такое могло случиться?

Галя поддерживала меня во многих моих благотворительных проектах: мы вместе ездили в приюты для животных, на экологические субботники и совсем еще недавно готовили праздник для больницы.

У меня совершенно не укладывалось в голове, что вот та, пышущая на вид здоровьем, женщина вдруг раз и…

– Это третья попытка. Первые две не увенчались успехом, мы успели, откачали. А третья… вот.

– Нет слов…

Я скомкано выразила соболезнования дочери, закончила звонок и кулем села на стул. Я тяжело дышала: никак не могла наладить естественное дыхание. Вдох-выдох, вдох-выдох.

В кухню вошел муж. Мельком глянул на меня и замер. Спросил озадаченно:

– Ты в порядке?

– Нет.

– Что случилось?

– Галя покончила с собой. Сорок дней назад.

– Какая Галя?

– Моя подруга Галя. Которая со мной ездила… Впрочем, не это важно. Важно, что ее больше нет… И ездить она никуда больше не будет. А еще у нее была клиническая депрессия…

Муж с тревогой посмотрел на меня. Мы думали об одном и том же. У него такой же диагноз. Был. Клиническая депрессия.

Я очень горжусь мужем и тем, что он с ней справился. Точнее тем, что мы с ней справились и не разрушили семью. Но это же такой диагноз, который в любой момент может вернуться, к сожалению. И снова накрыть.

То, что мы пережили за те четыре года, – одно из самых сложных жизненных испытаний. Мне много раз казалось, что я больше не могу, и я хотела выйти из этого брака на полном ходу.

Я смертельно уставала от звона разбитых надежд, от откатов в пекло болезни, которые случались после периодов улучшений. И от собственной «мудрости», благодаря которой я всегда договаривалась с собой «потерпеть еще немного», искала компромиссы, убеждала себя, что мы непременно справимся, и что – это была моя главная мантра – «он не виноват, что заболел».

И мы снова вместе с мужем шли сквозь туман разочарований, ссоры, непонимания, слезы, сквозь все ремиссии и обострения, к полной и безоговорочной капитуляции болезни.

– У меня не было таких мыслей, – успокоил меня муж.

– Хорошо, – кивнула я.

– Тебе страшно?

– Да. Мне очень страшно.

В кухню вошел сын.

– Что случилось? – спросил он.

– Ничего, – в один голос сказали мы с мужем, убедив сына окончательно, что что-то точно случилось.

Я смотрела как-то фильм про семью с шестерыми детьми, живущую в лесу. Дети там умеют добывать себе пищу, охотиться, они занимаются спортом, читают книги (домашнее образование), они умны, здоровы, спортивно развиты.

Но у них умерла мама, которая лечилась в психиатрической клинике от биполярного расстройства и в итоге покончила с собой.

И вот они из своего леса едут в цивилизацию на похороны.

Один из принципов этой семьи – не врать друг другу. То есть даже если дети задают вопрос о чем-то сложном, далеко не детском, интимном, например, папа все равно отвечает честно.

Они заехали к сестре отца на ужин. Семья сестры (она, муж, дети) и семья из шестерых детей и отца сидят за столом. Сын сестры спрашивает, от чего умерла тетя Лесли (ну, мама этих шестерых).

Сестра с ее мужем начинают обтекаемо отвечать, беречь чувства ребенка:

– Она болела, потом лечилась, но все равно умерла. Так бывает, что те, кто болеют, умирают. Но не все, конечно…

А главный герой, сам отец шестерых, который никогда не врет детям, говорит правду:

– У нее было биполярное аффективное расстройство. В маниакальной фазе у нее была эйфория и кайф от жизни, а в депрессивной она почти не шевелилась. Вылечить ее не смогли, она покончила с собой.

И потом, когда дети ушли, взрослые стали ругаться. Сестра кричала, что говорить такую правду детям рано. Недопустимо. А отец шестерых возражает:

– Но я никогда не лгу детям.

– Беречь от того, что они не в состоянии понять, это не ложь! – возмущалась сестра.

Я понимаю эту сестру. Я вот тоже не готова грузить этой правдой своих детей.

Не потому, что тема смерти табуирована в нашей семье – совсем нет, а потому, что они просто не готовы, мне кажется, пока ее понять. И сберечь их от того, что они пока не могут вынести, мне кажется важным.

– Я хочу в церковь, – сказала я мужу. – Поставить свечку. За упокой. За Галю. Сегодня же сорок дней…

– Я с тобой, – сказал муж. – Поехали все вместе, с детьми. Я с ними там погуляю, а ты зайдешь в церковь.

Мы собрали детей и быстро, без пробок, доехали.

Голубые купола, красиво ограненные сусальным золотом кресты, белоснежный горизонт – красивая у нас церковь, глаз не отвести.

Мы всей гурьбой вошли внутрь. Народу немного, служба давно закончилась. Муж с детьми разбрелись по залу.

Я прямо остолбенела, будто врезалась в этот приказ. Меня смутили тон и смысл. Он показался мне… странным. Какая-то пассивная агрессия… Даже не пассивная, а вполне себе явная.

Разве Бог мог бы так выразиться? У меня было чувство, как будто человек взял и от имени Бога написал эту мысль. Как бы выдал себя за Него.

А Бог – он мудрый, и он учит прощать.

Как же это? Учит прощать, а сам не смог простить иноверцев и самоубийц? Разве Бог может вести себя как обидчивый мальчик?

Я внутренне вся заводилась просто. То есть нельзя, да? То есть вся праведная жизнь Гали перечеркнута тем, что она закончила свою жизнь не так, как велено кем-то сверху?

И теперь я, любившая Галю, не могу поставить даже свечку за упокой ее души? Потому что я как бы дружу с самоубийцей? С грешницей?

А таким не место в церкви? Им отказано в понимании, сочувствии и любви?