Онлайн книга «Угрюм-река»
|
В пятом часу вечера инженер Протасов получил записку. «Миленький А. А. Приходите обедать. Мне почему-то очень, очень грустно. Н. Г.». Скоро полночь. Пристава нет. А он сидит, сидит. Наденька в смущении. Но эти ее фигли-мигли давно знакомы Владиславу Викентьевичу Парчевскому. Он целует ее оголенную руку повыше локтя и слащаво, с дрожью говорит: – Раз мужа нет, то... В чем же дело? Наденька оправила подушки, отвернула одеяло. Инженер Парчевский снял с левой ноги сапог. Часы пробили полночь. – Ну-с? – Что? – Не пора ли домой, миленький сибирячок? – У меня дом далеко, – ответил Прохор и погладил своей лапой маленькую, с розовыми ногтями кисть руки. – Разрешите два слова по телефону... Маша, подслеповатая и пожилая – за одну прислугу – убирала со стола чай, пустые бутылки и закуску. Все трое были порядочно подвыпивши. – Алло! Филатыч, ты? А я в одном доме задержался, у купца Серебрякова. Не жди. Ночую здесь. Ну, до приятного... Он повесил трубку. Авдотья Фоминишна хохотала с каким-то задорным нахальцем, интригующе. – Одна-а-ко... Одна-а-ко... – тянула она густым контральто. – Это мне нравится... Ха-ха!.. Так-таки без приглашенья? Одна-а-ко... И не стыдно вам?.. – Она допила бокал шампанского. Влажные губы ее ждали поцелуя. Глаза искрились по-грешному. Прохор стоял, прислонившись спиной к печке, молчал, дышал, как зверь. Его распаляла страшная внутренняя сила. Хозяйка подняла брови, пожала наливными плечами и, как бы прося пощады, страдальчески улыбнулась. – Маша! – капризно крикнула она. – Маша! Приготовьте постель. И – меня нет дома. Я ночую у купца Серебрякова. Тут все трое, вместе с рассолодевшей Машей, разразились громким смехом. ...Ночью инженер Протасов занес в неписаный дневник своего сердца: «Удивительная эта женщина, – думал он. – В ней всякого жита по лопате. Святость борется с грехом. Сюда же вплетаются социалистические мысли. Но купеческая православная закваска и влияние отца Александра, этого древа без цветов, доминируют. Сказано: „Клин клином вышибай“. Но как, как, если я почти люблю ее, а она влюблена в своего Христа? Разговор (в тысячный раз, на ту же тему): – Удовлетворены ли вы семейным счастьем? – Нет. Но принуждаю себя верить, что – да. – Ради чего хотите обмануть свое сердце? – Ради клятвы пред алтарем. – Ну а ежели встретится человек, который войдет в ваше сердце и вытеснит из него все, все целиком, все прежние чувства ваши и привязанности? Все ваши алтари? – Я пройду мимо такого человека. Я буду страдать до конца, до смерти, до пакибытия... Она старалась говорить спокойным голосом, не встречаться со мной глазами, но ведь я-то чувствовал, как она вся внутренне дрожала, противоборствуя самой себе. Я тоже пробую бороться с собой. Во имя чего – не знаю. В конце концов мы будем вести сладостную войну друг с другом. За кем победа? Теория вероятности подсказывает ответ. Всяческие комбинации возможны. Любовь дремлет в моем сердце, как в дереве потенциальная сила огня. Черт знает! Чувствую, что в душе моей крепнут чужие и чуждые мне путы. Ушел, поцеловал ей руку. Она поцеловала меня в лоб. От нее исходила какая-то заразительная и согревающая кровь чистота. Божественная женщина!» В семь часов утра две головы под одеялом повернулись лицом к лицу, повели разговор и разговорчик. Было совсем светло. Поднялось над тайгою солнце. – Вероятно, дядя назначит сюда жандармского ротмистра. Как ты к этому относишься? Наденька молчала. Стражник не ночевал сегодня. Надо подыматься, ставить самовар, а неохота... – Я предан престолу. Мой отец – герой турецкой кампании. Цель моей жизни – разоблачать всяческую сволочь вроде Протасова. А как думаешь, Нина Яковлевна его любит? – Пока ничего не могу сказать тебе, Владенька. Потом разнюхаю. Да, по всей вероятности, наклевывается что-то... – Я желал бы, чтоб Кэтти стала моей любовницей. Возможно это? Наденька, как на булавках, быстро повернулась лицом к стене. – Пани Надежда! Я ж пошутил. Наденька, вздохнув, сказала: – Она влюблена в Протасова, а Протасов у меня в руках. Кой-что знаю про него, про сицилиста. Захочу – тыщу рублей возьму с него, не меньше. Владенька, когда ж ты мне яду дашь из лыбылатории своей? – И она повернулась к нему лицом. Парчевский не ответил. Помолчав, спросил: – Я тебе, кажется, пятьсот должен? Можешь одолжить еще сто рублей? – А ты меня любишь? – Нет. – Дурак! Парчевский наморщил белый лоб и помигал обиженно. – Я рабочих по морде бью, а Протасов с ними антимонии разводит. Я предан престолу... Ха-ха! Стачка, забастовка... Сволочи!.. Стрелять надо. А для чего тебе яд? – Не любишь – и отчаливай. Другого счастливым сделаю. А ты сиди в этой трущобе, сиди, получай свои сто пятьдесят... – Ты не знаешь, отчего я сижу здесь? – Нет. – Дура! – Сам дурак! – Дура в квадрате! – Полячишка тонконогий! – Дура в кубе! Я, к великому несчастью, картежник. Проиграл на службе в России казенных тысяч семь. Ну, у меня связи, – не судили. Однако со службы выгнали, опубликовали в приказе по министерству. Нигде не берут. Благодаря дяде попал сюда. Наденька щупала свою бородавочку, соображала. – Я очень, очень богатая, – сказала она. – Мне довольно. Убегу. И захоровожу себе дружка. В Крым уедем, а нет – на Кавказ. Вот куда. – Да тебя пристав со дна моря вытащит. – Либо меня вытащит, либо сам утонет. Пили чай с вареньем, со свежими оладьями. Парчевский не торопился. Шел дождь, рабочим урок задан, Громова нет дома, – не беда и опоздать, не важно. Он взял сто рублей, надел запасной архалук стражника, поднял башлык и вышел в дождь, в простор. Поди-ка узнай его. Рабочие пошабашили в семь вечера. В это время в Питере был в исходе лишь второй час дня. Сей дальний бок земли освещался солнцем много позже. Прохор открыл глаза и осмотрелся. Великолепная спальня карельской березы с бронзой. В широком зеркале отражается кровать, на которой он лежит, и балдахин над нею. Поясной, масляными красками портрет какого-то купца. Под его круглой бородой золотая медаль, а в петлице – орден. Прохор зевнул, потянулся, бесцеремонно крикнул: – Дуня! Маша! В спальню вошла в светло-розовом, без рукавов, пеньюаре Авдотья Фоминишна с горячим кофе на подносе. |