Книга Смотрители маяка, страница 21 – Эмма Стоунекс

В конце концов, иначе люди бы не говорили, что в деле «Девы» есть что-то странное. Что-то сверхъестественное. Если бы это было просто море, как говорит Хелен, или если бы временный помощник слетел с катушек.

Некоторые люди утверждали, что ночью перед исчезновением Билла видели в небе огни. Красный свет загорелся над башней и потом погас. Капитаны кораблей говорили, что видели смотрителя, махавшего с галереи, тогда как на маяке уже много лет никто не жил. Или птицы — вы о них слышали. Некоторые рыбаки клянутся, что видели трех белых птиц, сидящих на камнях в отлив или летающих вокруг фонаря в бурную погоду. Обслуживающий персонал, который там был, говорит то же самое. Они оборудовали вертолетную площадку на маяке, чтобы не добираться обычным способом. Птицы теперь сидят на ней и ждут, их не отпугивает шум мотора и грохот; они просто смотрят.

Вот почему меня беспокоит вопрос с механиком. Все говорят, ничего подобного, на маяке никого не было, кроме них. «Трайдент» отмахнулся от этого слуха, как и от всех остальных. Они говорят, что это так же невероятно, как призрак, которого видели капитаны. Но все зависит от того, во что вы верите. Как я уже сказала, я верю в «что, если».

Тягостное ощущение Билла. Свет в небе, птицы, передатчик, совпадения. Может, было что-то еще, о чем я не подумала, поскольку, как говорила моя мать, я ничего не знаю. Я знаю только то, что ничего не знаю.

Двадцать три дня на башне

Когда я на берегу, мы с Хелен моем посуду по очереди, и, когда приходит мой черед, я обычно стараюсь управиться как можно быстрее. Потом можно посмотреть серию «Пола Темпла» по телевизору или в хорошую погоду прогуляться от дома до края утеса, посмотреть на «Деву» и поскучать по ней.

Здесь же это ритуал, способ провести время, потому что тратить его больше не на что. Я мог бы делать это с сигаретой во рту, и время от времени кто-то из парней подсовывал бы мне пепельницу, чтобы я стряхнул пепел. Иначе он падает в раковину, мне приходится выуживать его оттуда и начинать все заново. Несмотря на сигареты, мы очень серьезно относимся к чистоте. Спросите любого из нас, и мы скажем, что дома мы так не утруждаемся, отчасти потому, что обычно за этим присматривают наши жены (кроме Хелен, но мне в ней это и нравится), и отчасти потому, что дома это не так важно. В башне мало места, поэтому здесь должно быть чисто и аккуратно. Здесь можно есть прямо с пола, с любой поверхности. Так что, когда я роняю пепел в раковину, я аккуратно достаю его и все перемываю. Это отличное место, где можно провести полчаса, — у окна, глядя на море, гладкое и серебристое, как фольга. Я только что перемыл тарелки дважды, потому что оно такое славное.

— Ты когда-нибудь читал стихи? — спрашивает меня Винс, дымя за столом и раскладывая пасьянс «Часы». На магнитофоне играет Supersonic Rocket Ship.

— Время от времени.

— Говорят, что о каждом событии в жизни есть стихотворение.

— Думаю, это правда.

— Что ж, если больше нечем заняться.

— Больше нечем.

Он ждет, что я начну смеяться над ним. Тут, если ты хочешь поговорить о своей мечте, тебя обзовут слащавым ублюдком. Но Винс не такой, как можно было бы подумать. Рок-группы, ручки и сигареты — вот его пристрастия. Kinks, Deep Purple, Led Zepp, T. Rex. Мы с Биллом равнодушны к музыке; нам хватает радио на шкафу, которое в лучшие дни ловит «Прости, я не догадываюсь» по четвертому каналу. Сигнал плохой, но голос Барри Крайера напоминает, что в мире есть и другие люди, и другая жизнь. По этой причине я не всегда в настроении, чтобы его слушать, но если даже я не в духе, я не прошу Билла выключить его; я просто ухожу куда-нибудь.

— Кого же ты предпочитаешь?

— Пусть будет Томас, — отвечаю я. — «Не уходи безропотно во тьму».

— Не знаю такое.

— А должен.

— Многие из этих парней поэты, — говорит он, — Дэвис, Боуи и другие; то, что они пишут, мелодия — это только часть, слова важны сами по себе.

— Боб Дилан.

— Верно.

— Ты читал Уолта Уитмена? «Из колыбели бесконечно баюкающей… Из полночи Девятого месяца» ^[11].

— Что это значит?

— Ничего без остальных строк. И даже вместе с ними — то, что важно тебе.

— Моя девушка, — говорит Винс. — Я написал для нее пару строк.

— И что она подумала?

— Цыпочки любят поэзию. — Он улыбается. — Так что в конце концов получилось сносно, если улавливаешь мою мысль. Я просто крутил в голове, с чего начать. Вечера взаперти тянутся долго. У меня крутились какие-то мысли, они сложились во что-то, местами вполне приличное. Я думаю, записывать на бумаге то, что у тебя в голове, полезно. Потом можно перечитать и увидеть, что все это не так важно, как казалось.

— О чем ты писал?

— Тебе придется напоить меня, чтобы узнать.

— Не покажешь мне?

— Может быть. Но только потому, что это ты.

— Хорошо.

— Но скорее всего это чушь собачья. Глюки, но я думаю, ты поймешь; наверное, поэтому ты понимаешь. Не хочу держать это в себе. Плохо что-то держать в себе.

— Да.

— Должен был выпустить это наружу.

— В любое время, Винс, ты же знаешь.

— Благодарю, мистер ГС. И не говорите Биллу, ладно?

— О стихах?

— Ага.

— Не буду.

— Это не по его части.

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю. Он их разнесет. Не по злобе, просто не сможет удержаться.

* * *

Двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть дней

Солнце и луна сменяют друг друга. Фонарь зажигается и гасится. В ночном небе сияют звезды, собираясь в древние созвездия — Большой Ковш, Скорпион, перевернутый Рак, Маззарот, наступает равноденствие. Ветер поднимает на дыбы водяных коней, они мчатся, разбрасывая пену и брызги, а потом все успокаивается, затихает; безбрежное море резко меняет настроение; шепот и свист, шипение и крики, вопли и плач — его печальная песня, песня души, забытая песня, стихающая и снова начинающаяся, и снова оно бушует, и посреди всего этого «Дева», наш дом, укоренившаяся, словно столетний дуб, вросший прямо в камень.