Книга Искушение, страница 49 – Трейси Вульфф

– Ну конечно. Нам всем нужно проникнуться сочувствием к мальчику, который не был воспитан двумя самыми эгоцентричными людьми на планете, – язвит Хадсон.

Я не снисхожу до него и вместо этого меняю тему разговора с Джексоном.

– Я с удовольствием встречусь с тобой в библиотеке, когда приду из изостудии. Тебя устроит шесть часов?

Он кивает.

– Вполне. – Но когда он наклоняется, чтобы поцеловать меня, Хадсон издает звук, будто его рвет, и звук этот так мерзок, что я не могу целоваться.

Я опускаю голову, и Джексон вздыхает, но ничего не говорит. А только целует меня в макушку.

– В шесть.

– Да.

Я смотрю ему вслед и, едва он скрывается за поворотом, набрасываюсь на Хадсона:

– Неужели тебе обязательно было делать вид, будто ты блюешь?

Он с истинно британской надменностью роняет:

– Конечно.

– Неужели ты сам не понимаешь, насколько ты смешон?

Хадсон смотрит на меня с таким видом, будто не знает, что на это сказать – и даже как к этому отнестись. Он одновременно задет, изумлен и заинтригован.

– Это что-то новенькое. Раньше никто так обо мне не говорил.

– Это, наверное, потому, что они тебя плохо знали.

Я ожидаю едкого ответа, но вместо этого он задумчиво молчит. И, в конце концов, бормочет:

– Возможно, ты права.

Не знаю, что тут можно сказать, и думаю, этого не знает и он, потому что молчание затягивается – пауза самая длинная за все время нашего общения, не считая тех периодов, когда кто-то из нас спал.

Я разворачиваюсь и вхожу в класс, а Хадсон продолжает стоять, прислонившись к стене.

Что-то подсказывает мне, что физика полетов – это не мое, и я подыскиваю себе место в самом заднем ряду. Я ожидаю, что ко мне присоединится и Хадсон, но он в кои-то веки решает оставить меня в покое.

Жаль.

– Тебе обязательно надо участвовать. – Урок уже почти закончен, так что голос Хадсона ошарашивает меня. – Кстати, спасибо, что ты оставила местечко и для меня.

Я сижу на галерке, потому что совсем не хочу привлекать к себе внимание на уроке по предмету, в изучении которого я отстала на два месяца – а вовсе не потому, что по обе стороны от меня есть пустые места.

– Участвовать? В чем? – бормочу я, но меня совсем не интересует его ответ. Я слишком занята ведением конспекта лекции, хотя все это так непонятно, что он мог бы с тем же успехом говорить на каком-нибудь незнакомом языке.

– В играх Лударес. Хотя, по правде говоря, это просто предлог для того, чтобы все могли беспрепятственно пытаться убить друг друга, творя всякие опасные штуки. – Он поднимает брови. – Здесь, в Кэтмире, это самый популярный день в году. Особенно среди тех, кто меняет обличья.

– Ну, если ты ставишь вопрос таким образом, то поучаствовать в этих играх захочет любой. Ведь безопасность – это так старомодно.

Он смеется.

– Вот именно.

Я пытаюсь снова прислушаться к лекции мистера Маркеса, но я уже совсем потеряла нить, так что я решаю просто сделать несколько фотографий записей на доске вместо того, чтобы действительно пытаться их расшифровать. Если позднее я не смогу разобраться в них сама, то попрошу помощи у Флинта.

– Или ты могла бы попросить помощи у меня, – с легким сарказмом говорит Хадсон. – Может, я и, – он показывает пальцами кавычки, – «психопат», но я психопат, у которого девяносто восемь баллов по физике полетов.

– Ты изучал этот предмет? Зачем? Ты тоже умеешь летать – как Джексон?

– Тебя послушать – так он прямо Супермен. – Хадсон закатывает глаза. – На самом деле он не умеет летать.

– Ты понимаешь, что я имею в виду, – я машу рукой. – Что бы это ни было… Если, по-твоему, это не полеты, то что?

– Это телекинез. Он не летает, а парит. Как дирижабль.

Я невольно смеюсь. Вообще-то это сравнение ужасно, но вместе с тем забавно представлять себе, как Джексон парит над стадионами во время главных спортивных соревнований, подобно дирижаблю.

– Славная картинка, не так ли? – На лице Хадсона появляется хитрая улыбка.

– Не славная, а нелепая, и ты сам это знаешь. Твой брат невероятен.

– Опять ты за свое.

Звенит звонок, и я, оборвав разговор, собираю вещи в рюкзак и выхожу в коридор. Сейчас время обеда, и в обычных обстоятельствах я бы пошла искать Мэйси, чтобы вместе перекусить, но сейчас мне совсем не улыбается идти в кафетерий.

Все пялятся на меня. Оценивают меня. И находят недостойной. К тому же, если так пойдет и дальше, мне, возможно, придется остаться в последнем классе на второй год.

Все это жесть. Просто жесть. Может, лучше покончить со всем этим раз и навсегда? Может, просто пойти в кафетерий, встать на стол и объявить всем, что в возвращении Хадсона виновата я? И, кстати, слухи не врут – из меня получается офигительная статуя.

Может, лучше положить этому конец сразу – сорвать пластырь, и все? Но я так устала, и все случившееся давит на меня таким тяжелым грузом, что у меня появляется чувство, будто я вот-вот рухну.

Я в нерешительности стою в коридоре, гляжу в глаза Хадсону и вижу, что он тоже не знает, что мне надо делать. Я шатаюсь, затем, встряхнувшись, отворачиваюсь от него и иду в другую сторону.

Купив в автомате пачку крекеров на арахисовом масле, я направляюсь в изостудию, чтобы продолжить работу над картиной и наверстать пропущенное за последние дни. Надеюсь, что, поработав несколько лишних часов, я к тому же смогу избавиться от унылого настроения.

Вторая половина дня проходит без особых событий, если не считать непрестанной болтовни Хадсона. У него есть мнение по любому вопросу – даже о тех вещах, о которых иметь мнение не может ни один нормальный человек.

Он считает, что преподавательница изобразительного искусства похожа на фламинго в своем ярко-розовом платье. И, хотя он прав, представляя себе эту картину, я с трудом могу сосредоточиться на том, что она говорит.

Он убежден, что произведения Т. С. Элиота ^[15] не должны изучаться в рамках курса английской литературы, поскольку он родился в Миссури – я битый час слушаю филиппику на эту тему.

А сейчас… сейчас он выступает по поводу того, как я смешиваю черную краску.