Книга Моё Золотое руно, страница 17 – Екатерина Гордиенко

Литвины, кстати, прибегли к своей излюбленной партизанской тактике, выставляя из-под стола подножки и отвешивая подсрачники вальсирующим мимо них парам.

Блондинка, надо отдать ей должное, пыталась разнять драку и даже вставала между борцами, но получив свой законный пендаль и обидевшись, приземлилась на стул рядом со мной.

Коля Лапидус крепился, наверное, дольше всех, но и он не выдержал. Опрокинув в себя стакан вина и с остервенением зажевав его пучком зелени, он рванулся к здоровенному пиндосу в рваной уже майке, и захватом через правое плечо обнял его, как родного.

Итак, я стоял перед дилеммой — сбежать или тоже драться, ибо, как с давних пор известно, кто не с нами, тот против нас. Блондинка на соседнем стуле уже начала всхлипывать, а значит, жизнь не оставляла мне выбора. Надо было до появления полиции сделать отсюда ноги.

Подхватив туристку под крутые бока, я доволок ее до двери, вытолкнул на улицу и отбуксировал в соседний переулок. Девица уже не хлюпала носом, зато поглядывала на меня заинтересованно. Снова приходилось выбирать — в правой руке у меня была бутылка, на левой висела блондинка.

Еще неделю назад я бы честно поделился вином, рассказал пару анекдотов, затем оттараканил барышню и пошел спать. Но сейчас настроения для разврата не было совсем.

— Как тебя зовут, красавица?

Красавица сразу расправила плечи и выкатила вперед внушительную грудь:

— Елена.

— Елена Прекрасная, значит, — уточнил я. — Слышишь, что мужики из-за тебя творят?

Барышня скромно потупила глазки.

Проводив блондинку до отеля, я помахал бутылкой ей вслед, а затем поплелся в сторону пляжа. Все-таки мне надо было выпить.

МЕДЕЯ

Теплый вечерний бриз шевелил мои волосы. Сумка осталась в кабинете, а я шла по набережной с откупоренной бутылкой «Золотого руна» в руке.

Ноги сами свернули к рыбачьей пристани. Просохшие сети уже были убраны в лодки, и сюда почти не доносились голоса и музыка из центра города. Но мне хотелось уйти еще дальше ото всех.

Прежде, чем спуститься на песок, я сбросила сандалии и пошла босиком. Обувь осталась лежать под лестницей, здесь ее никто не возьмет. Редкие шезлонги были отнесены на ночь подальше от воды — хоть приливы были и невысоки, но при сильном ветре, с берега уносило немало нужных вещей. Чуть дальше шла полоса дикого пляжа, и свет фонарей с набережной сюда не доставал.

— Молодые люди, или прекратите там немедленно или перелягте на лежак! Нам так лучше видно!

Ехидный голос с набережной заставляет нас с Ясоном на секунду оторваться друг от друга, а затем, подхватив с песка одежду и взявшись за руки, мы бежим прямо в черную воду и не останавливаемся, пока течение не подхватывает нас. Теплая вода мягко несет наши разгоряченные тела на своей шелковистой спине вдоль берега, заворачивает за Красный Камень, и здесь мы начинаем грести, ориентируясь на маленький красный огонек, парящий наверху, чуть ниже звезд.

На самом деле это фонарь, который мама каждый вечер ставит на выступ скалы. Его хорошо видно с моря, и запозднившемуся рыбаку или туристу легко будет выгрести прямо к нашему пляжу, от которого идет вверх неширокая тропа.

Я лежу на спине, как калан и держу на животе два свертка с нашей одеждой, а Ясон частыми мощными рывками тянет меня к берегу.

А потом мы забираемся в лодку, накрываемся парусом, и часов до трех утра нас не тревожит ни одна живая душа.

Сама не заметив, как, я прошла почти до конца пляжа. Сюда редко добирались даже жаждавшие уединения парочки. Большой, в рост человека, камень замыкал полосу мелкой гальки, за ним возвышалась почти отвесная каменная стена.

На фоне звездного неба силуэт камня читался ясно, как днем, и найти те самые три выступа, по которым можно было взобраться на самую маковку, не составляло труда. Их когда-то показал мне Ясон. Здесь я прятала украденное из дома вино и сушеные абрикосы. Мама делала вид, что не замечает пропажи.

Я сделала первый глоток, закрыла глаза и подставила лицо под холодный луч луны. Бесполезно было прятаться от воспоминаний, бесполезно было пытаться замести их словно мусор, под покров ежедневных тревог и нужд.

С годами я стала все реже уходить по вечерам из дома, чтобы отдаться своей печали. Я уже и сама понимала: судьба первой любви — остаться полустертым воспоминанием. Загорелый синеглазый мальчик стал частью моего детства, ушедшего навсегда и безвозвратно.

Из-под опущенных век по щекам медленно поползли слезы. Не смотря на все старания забыть, я слишком хорошо помнила лицо Ясона.

О, это ошалелое от любви и счастья лицо. Конечно, мы были обречены. Подобной любовью могут любить друг друга Орфей и Эвридика, Дафнис и Хлоя, Персей и Адромеда на полях Элизиума, но не мы, простые смертные.

Боги дали мне его, и боги же отняли. Это было неизбежно. И все-таки, как же это было несправедливо. Уже не сдерживая себя, я громко всхлипнула и что есть сил ударила кулаком по камню.

— Не отбей руку, Мея.

Я вздрогнула, открыла глаза и посмотрела вниз прямо в облитое лунным светом лицо. Темные волосы, мягкими завитками обтекающие лоб и виски. Задиристая и нахальная ухмылка.

ЯСОН.

Я слишком далеко ушла в прошлое, раз не расслышала шорох гальки под его ногами. Сдерживать недовольный вздох не стала. В конце концов, он просто подумает: я злюсь оттого, что он нарушил мое уединение. Хотя на самом деле, все было гораздо серьезнее.

Я злилась на время, которое было так нелепо, незаслуженно щедро к нему. Была какая-то несправедливость в том, что, забрав у меня юного любовника, беззаботного и веселого, как дельфин, оно привело обратно мужчину, чью физическую мощь не скроешь ни кошачьей ловкостью движений, ни обманчиво лукавым взглядом.

Сейчас его глаза казались черными ямами, но я-то знала, что на самом деле в них клубится ультрамариновая бездна, и мне ни в коем случае нельзя в нее заглядывать.

— Не называй меня так.

Мой протест, видимо, рассмешил его:

— Да ладно, тебе же это нравилось.

— Мне тогда было пятнадцать лет.

Он усмехнулся и покачал головой:

— А мне восемнадцать. Хорошие были времена. Помнишь?

Лучше бы я забыла.

— Мне уже не пятнадцать, Ясон. Прошло восемь лет. Я изменилась.

— Я вижу.

Он действительно видел в темноте. Истинный потомок листригонов, он нырял на глубину тридцать метров без акваланги и фонаря. Для меня, унаследовавшей кровь ахейцев и колхов, эта способность казалась непостижимой.

— Ты тоже изменился.

Он кивнул, признавая очевидную истину. Я глубже пустила корни в землю, он же теперь полностью принадлежал морю.

— Восемь лет действительно большой срок. И нам есть, о чем поговорить. Просто как старым друзьям.