Онлайн книга «Олег Даль. Я – инородный артист»
|
Бывало, посадит он лодку на цепь, а я уж тут, его дожидаюсь. – Здравствуйте, – говорю. – Доброго здоровьица, – отвечает. А она молчит, музыку свою дослушивает. Потом очнется, засмеется тихо и в дом идет. А идет как-то неуверенно, будто впервые земли касается. Лампу в доме засветит и долго на огонь смотрит. Электричества на той земле не было, обошла цивилизация стороной, за ненадобностью, а потому место это Миглищами называлось. Мы с дедом еще на воздухе посидим, покурим и ждем, когда дочка к чаю позовет. Да и хитрим, вроде даем ей в себя прийти – не мешаем. – Ну, идите, что ль, – прозвенит из дома. Мы переглянемся и улыбнемся. Хорошо! В доме травами пахнет, деревом и хлебом свежим. На столе чай, пышки теплые и варенье смородиновое. Тихо, и только сверчок поскрипывает. Татьяна Акимовна посмотрит на нас, нахмурится, будто чужие пришли, а потом рассмеется своей же странности. 2 Человек я тут был новый, приезжий, пришлый. Столичная штучка. Может я ее настораживал, а может, мое жадное разглядывание смущало. Не знаю. 3 Оказался я тут случайно, а жил вот уже с месяц. В Москве сел на колесный пароход «А. С. Пушкин». Ночью был в родных Кимрах, брата хотел повидать. Его не оказалось, а жену его я не знал: ночевать отказался и пошел на пристань. В Москву не хотелось. А тут – пароходик маленький, я сел на него и задремал. На рассвете проснулся от удара в склянку. Пароходик нос свой от берега отрывает, тетка-матрос сходню на себе тянет, а кругом покрывалом розовым все покрыто. Лес мокрый блестит и верх красным опален. Стога в тумане, словно животные неведомые, пасутся. И птица незнакомая раннюю песню затевает. Будто толкнуло меня что-то, соскочил я на землю. Оглянулся, а пароходик в белой вате пропал, и только железный стук по воде плывет. Пошел я по земле, а мне заяц навстречу. Увидел меня и аж присел от удивления. Я стою, а он сидит. Смотрим друг другу в глаза, как в гляделки играем: кто кого переглядит Заяц первый не выдержал и пропал, как и не было. А во мне легкость внезапная родилась. И я рассмеялся. 4 Вечером все поверху красным залилось, а низ синим остался. И так все грубо очерчено, что не верится, будто настоящее. Тени от стогов длинные и правильные. Трава – малахит с прожилками меди, изумруд, тронутый ржавчиной. Цвет никогда передать не могу словом – в конкретность тянет. Вроде я его пальцами щупаю, а не глазами вижу. 5 – А ты что ж, художник будешь? – спросила хозяйка, подсаживаясь ко мне. Лицо вполоборота повернуто, будто не доверяет. Одна половина красным горит, другая – синяя, в тени. Морщины грубо обозначены. Волосы черные с серебром, не стриженные и густые, платком подвязаны. Брови густые. Глаза темные смотрят прямо, без стеснения. – Вишь, ластоньки, куда забрались, – показывает она под крышу, – значит, дождь будет. Потом мы молчим. Наконец она встает. – А я ревматизмом мучаюсь, доить трудно. Сыро у нас тут! 6 Жил я в закуте за хлевом. Утром у меня на столе оказывался кувшин с парным молоком, а сверху – ломоть свежего, только что испеченного пирога с гонобобелем, так здесь чернику прозвали. 7 Когда все, что на земле было, да и сама она, нагретая за день солнцем, покрывалась синей дымкой и становилась невесомой, и казалось, вот-вот растает и пропадет навеки, я спать ложился. 8 В ту пору жил я неспокойно, и сны мне снились отвратительные, а то один и тот же целыми неделями. Будто живу я в стеклянном шаре, куда доступа воздуху нет. Я кричу, бьюсь о стекло, но никто не слышит, и все идут мимо и даже о чем-то о своем, веселом разговаривают. А я задыхаюсь, мне уж невмоготу, и просыпаюсь весь мокрый, в испарине от злобной и бессильной борьбы. Кругом тихо. Луна в окошке висит. Корова за стенкой хрумкает и шумно, протяжно вздыхает. Тогда и я успокаиваюсь и незаметно для себя засыпаю. 9 Антонина Тихоновна натопит полный таз свечей, руки туда по локоть опустит и сидит, скривив лицо от боли. – Ежели в тебе врачи туберкулез открыли, то тебе в хлеву пожить надо. Тем воздухом подышать. Лучшее средство от груди. А лучше, не верь ты им, врачам-то. Тоже, чай, люди. Обмануть могут, а ты молодой еще. Воск остынет, подернется пленкой и как янтарь станет. Я улыбаюсь, закрываю глаза и вижу себя маленьким. 10 Я сижу на развилке старой скрюченной сливы, а внизу подо мной, в солнечном пятне, валяется книжка вверх обложкой. На обложке здоровый человек дерется с тигром. Я читаю перевернутые буквы: «Витязь в тигровой шкуре». 11 По стволу течет капля янтарной смолы. Я жду, когда она вырастет и чуть-чуть застынет, тогда я ее съем. А пока я дую на паутинку, и паучок раскачивается. Вверх… вниз… вверх… вниз… 12 Антонина Тихоновна что-то мне кричит и машет руками, и мне это странно, потому что она застыла в капле янтаря. Капля висит на тонкой паутинке и раскачивается. Она раскачивается все сильнее и сильнее, и мне становится страшно и жутко, но я ничего не могу поделать. – Да помоги же ты! Помоги! Черт окаянный! – кричит она все громче и громче, и я просыпаюсь – Заснул. Видали? А кто же меня вынимать отсель будет? А?! Она показывает глазами на таз. Я беру столовый нож и аккуратно вырезаю куски воска с застывшими в них руками. Она идет к ведру с горячей водой, и вся красота исчезает. – Ну, пока полегчало. А ты спать иди, я тебе молока снесу. Подою коровку и снесу на ужин. 13 Я бродяга. Я не могу принадлежать чему-либо или кому-либо. Я принадлежу своим настроениям. Когда мне не спится, я думаю об этом. Я хотел бы жить везде понемногу, где-то дольше, а где-то меньше. Я не могу принадлежать к определенному кругу людей, и, наверное, поэтому у меня нет друзей, и я одинок. Я не люблю то, что я делаю в искусстве, хотя многим мои картины нравятся. Мне это безразлично. Теперь я рисую почти машинально. Я сталкиваю свет и тень, и тени с тенями. И свет со светом, и мне это неприятно; мне кажется, что я безжалостно кромсаю живое тело природы. |