Книга Свой с чужим лицом, страница 29 – Александр Тамоников

Какая-то настороженность оставалась. Так всегда при встрече с незнакомыми людьми. Но люди улыбались, пожимали друг другу руки. На дороге, в живописном окружении мертвых полицаев стояли несколько человек, одетые кто во что, но хорошо утепленные, с короткими лыжами, притороченными к заплечным мешкам. Народ в основном молодой, физически развитый, пышущий здоровьем.

Навстречу красноармейцам выступил жилистый паренек в лихо заломленной шапке, из-под которой торчал непокорный чуб. Парень улыбался, у него были смешливые неглупые глаза.

– Мишка Верещагин. – Он протянул руку. – Или Михаил Евграфович, как угодно. – Парень блеснул на удивление светлыми зубами. – Начальник разведки отряда. Стало быть, коллеги мы с тобой, лейтенант.

– Искренне рад знакомству, – с улыбкой сказал Шубин, пожимая протянутую руку. – Отведешь нас к Разжигаеву, Михаил Евграфович?

– А что ж не отвести, – рассудительно изрек партизан. – Хорошим людям Прокопий Тарасович всегда рад. А это мой заместитель Ленька Пастухов, – представил он светловолосого парня с мрачноватым лицом. – В Бурмихе до войны секретарем комсомольской организации был, взносы с бедной молодежи собирал, попутно фрезеровщиком в мастерских работал.

– Ладно, Мишка, ты как был несознательным, так и остался. Да и шут с тобой. Когда-нибудь поумнеешь. – Бывший комсомольский вожак протянул руку, смерил лейтенанта цепким взглядом.

К ним подошел еще один партизан, какой-то щуплый, в бесформенных штанах и ватнике, исподлобья глянул на разведчика, кивнул. У Барковского, стоявшего рядом, непроизвольно расправились плечи, загорелись глаза.

– Так это женщина? – осведомился Шубин.

– Думаешь, мы не знаем? – заявил Мишка. – Антонина Старостина, драгоценная наша.

– Сам ты драгоценный! – сердито проговорила особа лет двадцати с большими карими глазами и маленьким носом. – Не слушайте его, товарищ. Мишка всегда всякую чушь несет и не краснеет. Антониной меня звать. До войны я в Худякове жила, учетчицей работала в колхозном управлении. – Девушка с интересом посмотрела на Глеба.

Насторожился и стал мрачнее тучи Ленька Пастухов. Шубину сразу все стало понятно. Вот она, та самая неразделенная любовь, с которой нельзя бороться. Помочь этому парню Глеб не мог. К тому же Барковский возбудился, стал отпускать вполне удачные шуточки, подошел поближе.

Пастухов явно начал нервничать. Он перестал поглядывать на лейтенанта, переключился на рослого разведчика.

– Барковский, какого черта? – спохватился Глеб. – А ну, бегом за рацией! Быстро! Где ты ее оставил?

– Вот голова садовая! – Парень хлопнул себя по лбу. – Забыл, товарищ лейтенант, память девичья, а тут еще такое. – Барковский сокрушенно вздохнул и неспешной рысью, сохраняя достоинство, припустил в огород.

– Уходить надо, Михаил, – сказал Шубин. – Немцы резину тянуть не будут, скоро подъедут сюда.

– Тихона еще нет, – бросил кто-то. – Надо подождать.

Люди настороженно озирались. В избах не замечалось никаких признаков жизни. Занавески в окнах были плотно задернуты. Граждане в своем уме из домов не выходили. Не важно, какую идеологию проповедовали вооруженные лица, занявшие деревню. Помалкивали даже собаки. Улица в оба конца была пуста.

Слева донесся шум. Рослый партизан в распахнутом коротком пальто вытолкнул из переулка ту самую Веру, якобы племянницу фальшивого Порфирия Савельевича. Партизаны одобрительно загудели.

«А ведь это она нас сдала», – подумал Шубин.

Верка вырвалась, хотела сбежать, но партизан – видимо, это и был Тихон – сделал подсечку, и девчонка с криком покатилась в водосточную канаву. Тихон не поленился, спустился за ней, поволок за шиворот на дорогу. Барышня визжала, брыкалась. Упал с головы платок, и волосы с рыжим отливом рассыпались по плечам.

Партизаны молчали. Никому из них не пришло в голову, что с женщинами надо обращаться как-то иначе. Разведчики тоже ничего не говорили, помнили про свой устав и чужой монастырь.

Тихон бросил брыкающуюся гадину под ноги Верещагину. Тот поморщился, не оценил подарок.

– Поймал суку, – отдуваясь, сказал Тихон. – К бабе Мане на огород забежала, отсидеться хотела. Увидела меня, бегом на крыльцо и давай в дверь колотиться. А баба Маня не дура, не стала ей открывать. В общем, делайте с этой мерзавкой, что хотите. Я свои руки пачкать об нее не стану.

– Тварь, – процедил Ленька Пастухов. – Нормальная девка была, в комсомоле состояла. Ходили слухи, что отца у нее раскулачили, так она всячески отнекивалась, дескать, ничего не знаю, мать от него еще в тридцатые отреклась. Антонина, ты же с ней в одном классе училась да?

– Было дело. – У Антонины побелели щеки, но отнюдь не от мороза. – Подружками мы не были, но и не ссорились. Скажи, Верка? На субботники вместе ходили, повышенные соцобязательства брали. Как же вышло так? Все люди как люди, а ты, когда немцы пришли, всю комсомольскую организацию с потрохами выдала, а когда их на расстрел повели, еще и кривлялась, обещала станцевать на косточках.

– Дурой я была, – провыла Верка. – Пощадите, искуплю все. – Девушка сидела на дороге, размазывала слезы по щекам грязными кулаками.

Ее вина была настолько явной, что сказать в свою защиту ей было нечего. Она умоляла не убивать, шептала, что исправится, когда Мишка Верещагин поднял автомат, подползла к нему на коленях, стала хватать за ноги. Люди брезгливо отворачивались.

Мишка сплюнул, отвел ствол и забросил автомат за спину.

– Ладно, разбирайтесь с ней сами, – сказал он и отвернулся.

Верка приободрилась, стала что-то частить, помогая себе мимикой. Партизаны ее не слушали. Стрелять в эту бабу, изменившую Родине, никто не хотел. Оно и понятно. Будет потом являться по ночам, взвоешь от такой жизни.

Антонина угрюмо посмотрела на своих товарищей, достала из-за пазухи револьвер, взвела курок.

– Подожди, ты что? – прохрипела Верка. – Тонечка, мы же с тобой за одной партой сидели, вместе в комсомол вступали.

Выстрел опрокинул гадину. Она повалилась навзничь с распахнутыми глазами.

Атонина сплюнула, сунула «наган» обратно и пробормотала:

– Эх, мужчины. Тут работы-то на три секунды.

Люди неловко переминались. У Шубина возникло ощущение, что здесь собрались парни, в недавнем прошлом не возражающие приударить за Веркой. Теперь им было стыдно за это.

– Других полицаев в деревне не осталось? – спросил Шубин.

Молчание становилось неприличным.

– Не думаю, – ответил Верещагин. – Если и остались, то попрятались в норы.

– Смотри-ка, это ведь Пантелей Жлобин, – сказал Тихон, носком сапога перевернув ближайшее тело. – Подох наконец-то. Старший он у них был, – объяснил боец Глебу. – Глава волостного отдела вспомогательной полиции. Так, кажется, себя называл. До войны автобазой в Бурмихе заведовал, армию отслужил в начале тридцатых. Положительной фигурой считался, да только в партию все никак не вступал, отнекивался, говорил, что не готов. Теперь понятно, почему так было. Этот гад готовился чистеньким на поклон к хозяевам прийти. Эх, до старосты бы еще добежать, – размечтался партизан, – Сказать ему пару ласковых. Пойдем, Мишаня?