Книга Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории, страница 72 – Адель Алексеева

Но ради вот этой улыбки, тихой, полудетской, чуть смущенной (по сию пору!) готов он если не властвовать собою, то хотя бы поддаваться ее воле, ее власти. Любовь ее – лечение его недугов…

До поздней ночи звучали голоса в круглой зале с ротондой. Уже чернота заползла в укромные уголки комнат, догорали свечи, когда голоса начали стихать…

Однако если и сегодня, в нашем веке постоять в том доме (а он прекрасно сохранился), то можно услышать тихие голоса, еле слышное трио, отдаленные звуки гитары и арфы… Был бы настрой да поэтическое чувство: дух графа и его жемчужины витает… Всплывают строки Ахматовой:

Если бы портреты заговорили…

Аргунов все же дождался того дня, когда граф заказал ему портрет любимой актрисы! Более того: вскоре повелел написать его собственный портрет, но почему-то не поставил фамилию художника под ним. В дополнение к этому «дуэту» Аргунов написал еще автопортрет… И однажды три портрета оказались в одной комнате и завели меж собой беседу, или, говоря нынешним языком, виртуальный разговор.

Аргунов (обращаясь к Жемчуговой):

Парашенька, когда я вижу тебя, я вспоминаю наше детство, Кусково, наши игры, блистающую поверхность озера – и в душе будто что замирает, останавливается… А как подумаю (шепотом), что граф сделал тебя своей фавориткой, – все во мне переворачивается. Я знал других фавориток, их участь, но ты… такая особенная, милая… Сколько в тебе нежного сочувствия, как ты жалела нас… Ведь мы с тобой – одной судьбы, одной участи, крепостные… Знаем, что ничем мы не хуже графских гостей и сродников. Только за талант он нас и держит…

Шереметев:

Все вы – неограненные камни, ценные, но не обработанные. Чего бы стоил ты, Микола, кабы не мои благодеяния? Разве не учил я тебя, не дал возможность развиться твоему таланту? Чем же ты недоволен? И не лукавишь ли, гадая про общую с Парашей судьбу? Может, ты просто влюблен в нее? Только полюбила-то она меня, а не тебя.

Аргунов:

Чувства мои, ваше сиятельство, при мне, и амурами своими я не унижу Прасковью Ивановну. Слишком велик восторг мой перед нею… А вам, Николай Петрович, служу я верой и правдой, как и отец и дядья мои… Может, другое что желал я писать, однако велено было, к примеру, чуть не за две недели – в готовую раму! – вставить императора Павла Петровича, – и сделал… Отчего бы после того не дать мне вольную? Ведь заслужил? Но не дали… Суровы вы, ваше сиятельство, строги! Архитектор Миронов не раз просил отпустить. Читал я его бумагу… Писал он: мол, приходя в совершенное изнеможение, прошу ваше сиятельство, премилосердный государь, покажите мне ваше снисхождение, благоволите отпустить меня на волю… А вы, граф, что ему написали? «Вразумить Миронова, что таким наглым и безумным образом от господина просить ничего не дозволено».

Шереметев:

Мало ты чего смыслишь, Микола. Велик звон да не красен… Наша фамилия всегда рядом с Романовыми сидела, и крепостных своих в обиду не давала. Сколько торговых и умелых людей вырастила! Резчиков, каменщиков, механиков!.. Вспомни Степана Дегтярева: талант, музыкант, композитор, а отпусти я его на волю – погибнет и талант погубит.

Аргунов (не сводит глаз с Жемчуговой):

Ах, граф, делайте что желаете, только не обижайте Парашеньку! Бог вам того не простит.

(Жемчугова слабо возражает, останавливает Миколу.)

Шереметев:

Дурак! Что ты понимаешь? Еще в Европе понял я, что различие в сословиях – не причина любовной разлуки. Думаешь, не знаю, что и ты умеешь чувствовать и глубже, и сильнее, чем многие знатные, – иначе что бы ты был за художник? Лицо твое напоминает мне умнейшего Николая Львова, архитектора, друга Державина, Левицкого… Удлиненное! С блеском в глазах, а на устах усмешка умная… И хотите вы оба многого – скука на вас, как на меня, не находит… Спасает меня только моя драгоценная Жемчужинка (любовно смотрит на нее).

Аргунов:

Уж не оттого ли вы и держите ее возле себя? Да ведь после всего, что было, – она ваша навек!

Жемчугова:

Полно спорить, Микола! Пустой разговор, – лучше о твоих портретах поговорим… Николая Петровича написал ты славно – похоже очень. И красив он, и ясен, и цель впереди имеет, деятелен, а брови… так подняты, словно в изумлении остановился он перед Красотою, перед Искусством… Однако душу его ты не раскрыл, характер, судьбу его не разгадал… Иное дело в моем портрете: ты про то написал, что и от самой меня скрыто, а ты – извлек, угадал… правду я говорю, Николай Петрович?

Шереметев (снисходительно):

Видал я в Европе в одном музее портрет женский. Особенный. И улыбка такая, что не разгадать. Так вот его вспоминаю, когда гляжу на твой портрет, Пашенька! Та картина называлась – «Джоконда». У тебя тоже во взоре таинственность, артистизм…

Аргунов (перебивая):

Да не артистизм это, а грусть-печаль!

Шереметев:

Это правда, душа моя?.. Но отчего, милый друг? Разве не люблю я тебя? Разве не посвятил тебе дело жизни – Останкино?

Жемчугова:

Ах, ваше сиятельство! Никуда не денешься от мыслей. А мысли мои, Николаша, – про тебя, про твое счастье…

Сколько невест на тебя заглядывается, как мечтаешь ты о наследнике, но… не имею я права осчастливить тебя сыном.

Шереметев:

Не грусти! Нет для меня в мире человека дороже, чем ты! Я верю, что все… как-нибудь все образуется…

(Каждый из них не говорит вслух о самом больном: Параша – о том, что в последнее время болеет, не может петь; он – о том, что страшится императора: ну как потребует его насовсем в Петербург? Что тогда?)

Аргунов:

Что же вы замолчали? Если бы меня любила такая женщина – я бы свернул горы!

Шереметев:

Ах, Микола, завистник и ревнивец! Болтун… Я о чем думаю: отчего так в жизни устроено, что карабкаешься вверх по лестнице, лезешь из последних сил, уже близка вершина – вдруг крах, тут-то и настигает тебя беда! Читал я философов, ученых, только никто того не объяснил мне. Рушится дело жизни… Что вообще останется от всех нас?.. Легенда о любви графа и крепостной актрисы?..

Аргунов (с гордостью):

Еще останутся мои портреты! Как знать? Пройдут годы, вам позволят жениться, вы будете счастливы, но потом, потом… все едино, мы все умрем… И что тогда? Останутся лишь портреты, сделанные Колькой Аргуновым!

(Два голоса, мужской и женский, запели «Лакримозу» Моцарта – и все стихло. Раздаются шаги.)